– Тебе надо бы поцеловать меня, – сказала она.
– А ты этого хочешь?
– Думаю, это самые глупые слова из всех, какие ты когда-либо говорил.
Я сделал это. Я прижался ртом к ее рту. Это был мягкий, нежный поцелуй – наверное, можно его назвать умиротворяющим – тем, от которого весь мир вокруг исчезает, от которого всё время начинает кружиться лишь вокруг него. Бесконечность, заключенная в мгновении, дыхание творения, касающееся темных вод.
– Я должен остановиться, – сказал я.
– Нет, не должен. – Она начала расстегивать блузку. – Только будь со мной поаккуратнее. Я, типа, хрупкая, сам понимаешь.
21
И мы стали любовниками. Не думаю, что до того я когда-либо понимал истинное значение этого слова. Я не имею в виду просто секс, хотя было и это – неспешный, филигранный, такая разновидность страсти, о существовании которой я никогда не знал. Я имею в виду то, что мы жили полной жизнью, настолько, насколько на это могут быть способны два человека, чувствующие абсолютную правильность того, что делают. Мы выходили из квартиры лишь затем, чтобы прогуляться. После снегопада стало очень холодно, и белизна сковала город. Мы ни разу не произнесли имени Джонаса. Не то чтобы мы избегали этой темы, она просто перестала иметь для нас значение.
Мы оба понимали, что со временем ей придется вернуться. Она не могла просто так перевернуть свою жизнь. А я не мог себе представить, что мы расстанемся хоть на минуту из тех, что ей остались. Наверное, она чувствовала то же самое. Я хотел быть рядом, когда это произойдет. Я хотел касаться ее, держать ее за руку, говорить ей, как я люблю ее, когда она будет уходить.
Как-то утром, через неделю после Рождества, я проснулся и понял, что я в кровати один. Я нашел ее на кухне. Она пила чай. Я знал, что она собирается мне сказать.
– Я должна вернуться.
– Я знаю, – ответил я. – Куда?
– Сначала в Гринвич. Моя мама уже, наверное, беспокоится. Затем, полагаю, в Бостон.
Ей больше не требовалось ничего говорить, всё и так было ясно. Джонас скоро вернется домой.
– Я понимаю, – сказал я.
Мы взяли такси и поехали на Центральный вокзал. С момента ее заявления мы едва перекинулись парой слов. У меня было ощущение, что я стою перед расстрельной командой. Будь отважен, сказал я себе. Будь мужчиной, который стоит прямо, с открытыми глазами, глядя на направленные на него дула.
Объявили ее поезд. Мы дошли до платформы. Она обняла меня и начала плакать.
– Я не хочу этого делать, – сказала она.
– Тогда не делай. Не садись в поезд.
Я ощутил ее нерешительность. Даже не в словах. Я ощутил это в ее теле. Она просто не могла заставить себя уехать.