— Катрина, — заговорил спокойно Питер. Кстати, спокойствие давалось ему не очень просто, в отличие от диалога с вооруженным молодым грабителем, когда Питер чувствовал себя на голову сильнее и увереннее; сейчас такой уверенности он не ощущал. И вовсе, не от слабости или трусости, а именно от предчувствия того, что девушка эта у последней черты, а скорее уже за чертой. Кроме того, Питер никогда не имел дела с подобными личностями, и не понимал, как ему следует себя вести. Он также отметил, что в большей степени боится не за себя, а именно за эту девушку. — Катрина, я могу попробовать провести обряд экзорцизма, если ты на этом настаиваешь. Возможно, это даст свои плоды… только, мне нужно сходить в кабинет за некоторыми необходимыми принадлежностями, и мы тут же начнем. Ну как, идет? Попробуем?
Питер смотрел на девушку, неподвижно стоявшую напротив него с вытянутой вперед рукой, и вдруг ему показалось, что в глазах ее мелькнул проблеск рациональности. Она отрицательно покачала головой, а губы ее растянулись в презрительной улыбке.
— Нет, не пойдет, святой отец, — ответила она спокойно. — Не пойдет. Ты одержим, еще в большей степени, чем я. Еще и комедию вздумал тут разыгрывать передо мной. Нет у тебя никаких принадлежностей, и ничего ты, нахрен, не сможешь сделать. Ты весь во тьме, ты нихрена не можешь. Не туда я пришла искать спасения, явно не туда.
Тут она вновь заплакала и, опустившись на колени, закрыла лицо руками и склонила голову.
— Заткнись, ради бога. Заткнись, сука, — сквозь горькие всхлипывания шептала девушка. — Чтоб ты сдох, тварь, чтоб ты сдох. Любой ценой…
Сердце священника сжалось от боли при виде этой картины. Он был уверен, что перед ним больная шизофренией, которая слышит голос в своей голове. Молодая и красивая девушка, доведенная до отчаяния, с одной лишь перспективой на ближайшее будущее. Священник понимал, что сейчас самый подходящий момент, чтобы схватить ее, связать, или что-то в этом роде, после чего дождаться приезда врачей. Понимал, но не хотел применять силу. А все потому, что был преисполнен простого человеческого сострадания и думал, что добра и участия в жизни этой девушки и так было не много, раз она дошла до такого состояния. И обращаться с ней грубо в этот момент он считал для себя подлостью и выражением собственной жестокой природы. Он прекрасно понимал, что ей нужна помощь, но подсознательно чувствовал, что не он окажет ей эту помощь. Чувство опасности, которое Питер чувствовал вначале, теперь утихло, и он видел перед собой беззащитную девушку с искалеченной душой, которая вряд ли могла причинить вред кому-то, кроме самой себя. Вспоминая в дальнейшем эту сцену, Питер так и не мог дать себе ответ, что же это было за сострадание? Какое же безрассудное сострадание пробудилось в нем, которое позволило этой девушке уйти, с весьма высокой вероятностью печального конца? Питер склонялся к неприятной мысли, что вовсе это было и не сострадание, а лишь индивидуальная неспособность быть палачом кому-то, кроме себя самого.