Я помню, как в то воскресенье, собирая эту гребаную беседку, я думал лишь о приближающихся шести часах вечера. Наверное, редко я так ожидал чего-то до того дня, возбуждение нарастало с каждой минутой. Но больше всего мне запомнилось, как я в тот день молился. Молился, чтобы Мартин не закрыл окно в свою спальню — духота стояла невыносимая. И молитвы были услышаны. Примерно, без пяти шесть тот человек пришел. Я понял это по звуку колокольчика, раздавшегося у главного входа. Знаешь, такого старомодного колокольчика — звонкого и громкого, специально для больших территорий. Изо всех сил стараясь не пороть горячку и еле сдерживая эмоции, я подождал минут пятнадцать и, положив на бок рубанок, специально оставленный включенным — чтобы создавалось впечатление непрекращающейся работы, я двинулся в сторону его окна. Я осторожно отодвинул занавеску, оперся руками о подоконник, слегка подпрыгнув, перекинул правую ногу через окно и пробрался внутрь. Меня колотило от возбуждения и чувства опасности, и я испытывал невероятный кайф от этого. Черт возьми, мой друг, я не боялся. При этом я запомнил, что я улыбался — невольно, но улыбался. И вспоминая сейчас это дичайшее возбуждение, я еще сильнее убеждаюсь в том, что дело мое благое — именно из-за отсутствия страха в тот момент. А ведь если бы я попался даже трудно представить, что бы они со мной сделали.
Итак, я был в его спальне. Я оглянулся и увидел именно то, что и предполагал увидеть. Спальня была совсем небольшой — я так думаю, что старик довольствуется малым во всем, кроме сам знаешь чего. Вдоль стены с окном, справа от меня стояла широкая кровать, рядом с ней тумбочка. У левой от окна стены стоял письменный стол, на нем компьютер, перед столом кресло. Стена напротив окна, в которой была дверь, была уставлена книжными шкафами и одним платяным. Ну, и разумеется везде картины. Где их можно было повесить, они висели. Все те же дорогие шедевры живописи коротали свой век в этом мерзком доме этого мерзкого ничтожества. Еще одна камера в его тюрьме, куда он заточил великое и прекрасное, и позволяет себе спать в этом обществе. И что ты думаешь? Да, дорогой, тот самый подсознательный трепет, который я уже испытывал у него в гостиной, только в десять раз сильнее, вновь охватил меня и даже опьянил. По-другому и быть не может. Вместо того, чтобы… ну не знаю, что я должен был делать. Ну, может попробовать что-то найти. Так вот, вместо того чтобы что-то делать, я стал бродить по спальне и рассматривать картины. Я не знал, чьей они руки, как называются и когда были написаны. Спроси у меня, что я видел на них, и я не смогу назвать ни одной, не вспомню ни одного сюжета. Я был словно в трансе, просто таращился на эти полотна и чувствовал восторг и глубокую боль. Я даже знаю, откуда берется этот восторг, эти картины… слушай, я не сумасшедший, но… они плачут. Они плачут, оттого что их заперли от мира в эту тесную камеру, где они задыхаются и не могут никого сделать счастливым. Черт, ты только подумай! Они… ведь они для чего создавались? Чтобы какой-то ублюдок при смерти порочил их своим мерзким взглядом? Нет, они как женщины нуждаются в восхищении, и чем больше, тем лучше. Они рождались для людей, чтобы люди могли смотреть на них и восхищаться, чтобы от их красоты замирало сердце, чтобы дарить вдохновение и вызывать в человеке самые прекрасные чувства. А их заперли в тюрьме, закрыли от глаз и обрекли на многолетнее страдание, они задыхаются в этой тесной комнатушке. Друг мой, им больно. Им реально больно, и они плачут. И, как же они ненавидят своего мучителя; того, кто причиняет им столько страданий, кто украл их у мира с помощью своих денег. А может и не денег, может просто украл. Я уверен, все они желают ему смерти, все… но никто так сильно, как та, что висит в его кабинете. На которую он таращит свои мерзкие глазенки как раз в то самое время, когда я нахожусь в его спальне. И она вновь звала меня, и все они звали меня. Вот откуда этот восторг. Эти картины просто радуются новому человеку и выплескивают на него все свои чувства, весь концентрат своей великой миссии, все восхищения, которые они должны были слышать за это время. Они выплескивают это на одного единственного человека, попавшегося им на глаза, кроме старой твари, и они смеются. И им весело, они вновь живы, они чувствуют себя нужными. Вот и все!