Я, кстати, подумал тогда, что Мартин, вероятно, распределил их следующим образом: его любимые полотна висят в гостиной, те которыми он готов похвастаться, и которыми позволяет любоваться своим редким посетителям. Затем, самые любимые, висят в его спальне, уже закрытые от посторонних глаз. Разве что горничная еще видит их, может Жерар иногда, и все. Ну и сам знаешь, кто на вершине этой иерархии. Та, которая скрыта от всех, которая поработила его своей красотой, а он поработил ее своей подлостью и бесчеловечностью.
И да, дорогой друг, я как полоумный ходил и смотрел на эти картины, и в то время как они смеялись, я плакал. Я рыдал в душе, рыдал в приступе пьянящего потрясения. Это было что-то невероятное. И продолжалось, мать твою, до тех самых пор, пока я не услышал на лестнице шаги и бряцанье ключей. Вот тут-то я и протрезвел, причем в один миг. Паника, мой друг, паника, а ее нельзя допускать ни в коем случае. Я заметался, холодный пот прошиб меня, в голове сразу уйма мыслей — от пыток до смерти. Прыгать в окно может и стоило бы, но в тот момент я бросил взгляд на кровать и на этом мышление мое остановилось. В один миг я нырнул под нее и прижался к стене, в тот самый момент, когда дверь открылась, и в спальню прошел Мартин. Мне казалось, что дышу я так громко, словно кит на поверхности океана, а сердце бьется как ансамбль ударных инструментов. Так неужели, прошло уже пятнадцать минут, ведь мне казалось, что я смотрю на картины максимум минуты три. Ты прикинь, насколько я потерялся во времени, насколько был поражен, что упустил из виду такую важную деталь как время. Я боялся пошевелиться, но чувствовал, что дрожу всем телом. Во рту у меня пересохло, но я боялся даже сглотнуть, я боялся даже моргнуть. У меня пронеслась мысль выскочить, сбить его с ног и броситься в окно, а там уже будь что будет. Причем мысль эта была настолько жесткой, что еще секунда, и я бы это сделал. Но тут он, бряцая ключами, открыл ящик тумбочки у кровати — черт, я видел его ноги, и мне кажется, если бы в тот момент у меня был нож, я бы без колебаний вскрыл ему сухожилия, — так вот… открыл ящик, а затем, запер его на ключ. Я слышал, как он провернулся в замочной скважине. Мне казалось, что я не переживу этот вечер и умру от разрыва сердца. Слышал отдаленный звук работающего рубанка и проклинал себя за оплошность, и в то же время восхвалял эту оплошность. Я предчувствовал, как он сейчас встанет и выглянет в сад. Но он сел на кровать. Он не двигался минут пять, а я ждал; что еще мне оставалось делать. И мне вновь повезло — он не обратил внимания на монотонное жужжание рубанка, а я боялся этого больше всего. Он даже подумать не мог о том, что я сейчас лежу у него под кроватью — ни жив, ни мертв. А я просто ждал, по-прежнему боясь проглотить ком в пересохшем горле. Как ты думаешь, сомневался я хоть секунду в том, что он спрятал в ящик и закрыл ключом на связке? Нет, мой друг, я сразу догадался, и сразу же я уверился в этом на тысячу процентов. Он несколько минут назад покинул свой кабинет, скажи мне, что еще он мог спрятать на ключ? Разумеется, ключ — ключ от своего храма. Меня трясло как при лихорадке от того, что теперь я знал самое главное: где лежит ключ. Чтобы не концентрироваться на этом взрывающем возбуждении я начал считать — медленно, на вдох и выдох, — так я и дыхание выпрямил и успокоил ход мыслей. Я был на двести тридцать семь, когда Мартин все же встал и покинул спальню, продолжая бряцать ключами.