— Видите ли, отец Сергий, было много хлопот с перевозкой, но я звонил в область и мне разрешили. Письменное разрешение я вам привезу завтра.
Священник поверил мне (писатель все-таки!), и мы поехали в Олепино теперь уж дальней, безопасной дорогой. Моя задержка, как и можно было предполагать, вызвала тревогу среди ожидающих похороны, народа набилось еще больше. С нашим появлением по рукам пошли тонкие восковые свечечки, и через минуту десятки золотых огоньков задрожали, заколыхались в воздухе вокруг Степаниды Ивановны. Запахло церковью. Тотчас нашлись добровольцы: Владимир Сергеевич Постнов с пропитым уже басом, тетя Поля с чистым, не испорченным еще на восьмом десятке альтом, другие, отвыкшие от пения и уж одному тому радующиеся, что снова можно попеть. Ликование на скорбном месте.
Однажды в моей московской квартире собрались гости. Я поставил запись великой панихиды, и в течение получаса никто не обронил ни слова, ни замечания. Когда замер последний звук, один гость, в прямоте и прямолинейности которого сомневаться не приходится, сверкнув слезой, проговорил: «А что? Пожалуй, не страшно и умереть, не страшно и в гробу лежать, если такие же слова, такое же пение и по тебе тоже…»
Владимир Сергеевич с тетей Полей не могли произвести такого же впечатления, как парижский слаженный хор, но ведь здесь было не застолье, а настоящие похороны. Степанида Ивановна как живая лежала в гробу, трепетали свечи, и я, поглядывая по сторонам, видел, что люди плачут и всхлипывают. Думаю, что не от жалости к Степаниде Ивановне (пора уж, дело к тому шло, да и все там будем), но оттого, что вспомнили и узнали потерянное, что хотя бы на один день вернулось к ним отнятое, почти забытое. «Из земли взят и в землю тую же пойдешь, — старательно выводили певчие добровольцы, — не печаль, не воздыханье, но жизнь бесконечная… рабу божию, новопреставленную Степаниду… и сотвори ей вечную память».
Раньше при выносе тела ударяли в большой колокол. Далеко по окрестностям разносилась его тяжкая певучая медь. Следующий удар медлил и медлил. Он падал на людей, идущих к кладбищу, не на сороковом ли счету. Так, редкими ударами колокола сопровождалось похоронное шествие до самой могилы, оповещая всех окрест о скорбном часе погребения. Пахарь в поле, жница, просто ли прохожий человек останавливались на минуту, крестились и хотя бы одну минуту были душой вместе с тем, по ком звонил колокол.
Теперь колокол редко где услышишь. Шли мы до кладбищенских сосенок в унылой тишине, но отец Сергий, тоже, как видно, соскучившийся по обряду, то и дело останавливался, поворачивался лицом к шествию и опять и опять провозглашал молитвенные слова. Потом отстучали по гулкой крышке комья земли (возголосили на этом месте мои сестры, всхлипнули вновь олепинские женщины), и вскоре только глинистый, красноватый холмик остался среди майских цветущих трав, а мы все — не так уж дружно, как в эту сторону, группками, вразброс, а то и поодиночке — потянулись в село.