Это признание снова повергло Спецци в состояние лихорадочного возбуждения.
— Спокойствие! — выкрикнул он.
Герда не обратила на него ни малейшего внимания.
— Фамилия моего отца Браун, — объяснила она Генри, — но у моей матери была другая фамилия — Розенберг. Она была еврейкой. Вы могли слышать имя моего отца — Готфрид Браун.
— Актер, — сказал Генри.
— Да.
— Он был бесподобен. Я видел все его фильмы. Он работал с Дженнингсом и Рейнхардом…
— Да.
— И он, кажется… — Генри смущенно запнулся.
— Он покончил с собой, — ровным голосом подтвердила Герда, — после того как гестапо арестовало мою мать. Мама умерла в Равенсбрюке.
— А какое отношение к этому имеет Хозер? — Спецци отчаянно пытался вернуть себе бразды правления. Герда холодно взглянула на итальянца.
— Не думаю, чтобы вы что-нибудь знали о моем отце, — сказала она. — Он был великим актером и хорошим человеком, но слабым. Он ненавидел нацистский режим, но не имел храбрости открыто противостоять ему. У него случился нервный срыв, и он пошел на консультацию к Хозеру, который в то время практиковал в Берлине. Думаю, именно тогда он впервые начал принимать наркотики.
Повисла неловкая пауза.
— Жизнь в Берлине между войнами была… трудной, — продолжала Герда. — Во всяком случае, так мне рассказывали. Я была тогда маленькой, и моя мать делала все, чтобы я ничего не узнала о… — Она помолчала. — Мне жизнь казалась прекрасной.
Генри живо представил себе эту картину: маленькая темноволосая девочка, защищенная материнской любовью, укрытая от жестокости и морального разложения окружающего мира за хрупкими стенами прелестной детской комнаты, — и то, что должно было случиться, когда эти стены рухнули.
— Я, конечно, знала Хозера, он был нашим семейным доктором. Маме он никогда не нравился, а отец не желал и слышать ни о каком другом враче. Теперь и я подозреваю то, что моя мать подозревала тогда, — Хозер снабжал моего отца кокаином.
— Продолжайте, — тихо сказал Генри.
— Когда ситуация стала совсем плохой для… евреев и положение моего отца больше не могло служить охранной грамотой, мы с мамой уехали к моим тете и дяде, которые жили в деревне. Теперь я понимаю, что мы прятались там, но тогда я этого не знала. Мне то время представлялось каникулами, которые длились и длились. Отец навещал нас время от времени. Мне было всего семь лет, но даже я видела, как плохо он стал выглядеть… и в каком отчаянии пребывал. Однажды, гуляя в саду, я услышала, что отец плачет. Мой отец… плакал. — Единственной эмоцией, окрасившей в этот момент голос Герды, было удивление, вызванное воспоминанием. — Я прислушалась и разобрала, как он сказал: «Они не дадут мне работать… все слишком запуганы». А мама ответила: «Это из-за меня». А потом спросила: «Почему мы не можем уехать, все втроем? Это рискованно, но в данном случае риск оправдан. Мы могли бы поехать в Америку — тебя там хорошо знают…»