Но Фишер все твердит одни и те же слова, снова и снова:
– Мне жаль. Мне очень, очень жаль.
– Прекратите! – кричу я. – Хватит извиняться. Хватит!
Он на минуту умолкает, но почти тут же снова открывает рот и продолжает говорить, объяснять, не замечая, что каждым своим словом разбирает мою жизнь по винтику.
– Моя жена ничего не знала, – торопливо рассказывает он. – Она думала, что Гарри наш собственный. Она и любила его так, словно он был наш. И я тоже. Я похоронил правду глубоко в своем сердце. Но у правды всегда бывают неудобные, острые края. И они резали меня изнутри. День за днем.
Мне хочется заорать ему, что я в точности знаю, как именно режут человека изнутри эти беспощадные края-лезвия. Но я заставила себя молчать. Молчать и слушать. Признания лились у Фишера изо рта, как непрерывный поток вирусов, инфицируя нас.
– Когда моей жене поставили диагноз – последняя стадия рака, – что-то как будто нашло на меня. Откровение. Я подумал, если не скажу ей про Гарри сейчас, то у меня никогда не будет другого шанса. И я признался. Рассказал ей обо всем, что сделал тогда. Она была потрясена. Шокирована. Раздавлена. Она умерла, презирая меня. И имела на это полное право. Вот что я с ней сделал. А ведь я всегда хотел быть только врачом. Помогать людям. И вот что из этого вышло… – Голос доктора срывается, он роняет голову в ладони.
Теперь, когда я знаю всю правду, она словно вытягивает силы из моего тела, и я ложусь на пол, щекой к доскам, подгибаю колени и подтягиваю их к животу. Правда проникает в каждую клеточку моего тела, как яд, выпущенный под кожу из шприца. У меня не осталось слов, одни слезы. Осознание того, что со мной произошло, наполняет меня горечью, подобно тому, как запах полыни наполняет горечью нос. Как много я потеряла… Как многого меня лишили… Горя по умершей дочери, которая не была моей. Опустошения после смерти Сэма. Состояния бездетного материнства. Всего. Всего, что так трудно было перенести, особенно теперь, когда я знаю, что переносить это было вовсе не нужно.
Но с другой стороны, разве я не поняла это с самого начала? С того дня, когда Гарри появился в моей кухне и я увидела такие знакомые темные кудряшки и глаза, точную копию глаз моего покойного сынишки…
Поняла. В глубине души я поняла все сразу.
Оно, это знание, толкало меня вперед все последние дни. Гнало к цели, несмотря на риск потерять то, что у меня еще осталось. Это знание лежит в основе моего существа: это материнский инстинкт.
– Мне очень жаль, – точно заведенный, твердит сквозь слезы Фишер. – Мне очень, очень жаль.