Москва и область. 1992–2000 годы
Вернувшись из Царицына, Ольга долго сидела в машине, смотрела на тёмные окна на четвёртом этаже серой унылой пятиэтажки на Комсомольской улице и думала о том, что у неё мог бы быть ребёнок. Девчонка или мальчишка восьми с половиной лет от роду, и тогда она никогда бы не была одна… И квартира бы не казалась такой пустой, а жизнь бессмысленной. Тогда и с Серёжей бы они не расстались. Он бы не допустил… Мог бы быть ребёнок… Но только она его убила…
Тогда, девять лет назад, она поняла, что сделала, почти сразу. И такой ужас ворвался в душу, такие боль и пустота, что и не объяснишь никому. А когда ещё и в храм пришла да с батюшкой поговорила…
С того дня, который навсегда разделил её жизнь на до и после, когда она из обычного, не самого плохого, а в чём-то очень даже хорошего человека превратилась в детоубийцу, всё в её жизни пошло кувырком. Вернее, внешне ничего не изменилось, она ходила на учёбу, ела, пила, общалась с окружающими. Но вот дышать, казалось, могла с трудом. Будто лежало на душе что-то такое, что давило и давило ежедневно, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно. И было невозможно вздохнуть полной грудью, словно её окольцевали, как бочку. Ольга понимала, что никогда её жизнь не станет прежней. И все старые заботы и проблемы показались такими мелкими, глупыми и незначащими в свете огромной беды, виновницей которой была она сама, только она и никто другой. И вот эта невозможность ни свалить свою вину на кого-нибудь, ни хотя бы разделить её с кем-то тоже мучила Ольгу. Хотелось по-детски воскликнуть: это не я! Или: я не одна виновата! Но совесть категорично напоминала: это ты, только ты.
Когда она, измученная, решилась впервые прийти в церковь после того дня, самого страшного в её жизни, то с трудом смогла и через порог переступить. В Никольском храме было светло: октябрьское солнце вдруг вспомнило о земле, выползло из-за туч и, проникнув сквозь высокие стёкла, осветило большое паникадило, старинные образа, украшенные по случаю праздника Покрова Пресвятой Богородицы живыми цветами, и хоругви, закреплённые у колонн. Ольга робко шагнула внутрь, прижав руку к горлу и сжимая до немоты в побелевших пальцах крестик. Ей казалось тогда, что если она его отпустит, то умрёт на месте.
Внутри было пусто, служба то ли не начиналась, то ли закончилась, то ли её вообще не должно было быть – тогда Ольга ничегошеньки не знала и не понимала. И от этого ей было ещё страшнее. Будто попала в какой-то иной мир. За свечным ящиком тоже никого не было. Она, ступая на цыпочках, пошла вдоль стены вперёд, к алтарю, робко глядя на строгие лики святых. Ольга беспрепятственно добралась почти до ступеньки перед алтарём – это потом узнала, что называется это возвышение солеёй – а тогда так и подумала «ступенька». Вдруг отворилась левая дверца, ведущая в алтарь, и навстречу ей вышел молодой ещё, немного старше её, батюшка. Он, видимо, тоже не ожидая никого увидеть, замер на мгновение, потом широко и добро улыбнулся и шагнул ей навстречу: