Джеймсу не было знакомо имя девушки, но он узнал ее лицо на фотографии. Шесть дней назад он сделал ей аборт! На него как будто вылили ведро ледяной воды.
«Остановись! — одернул он себя. — Это не имеет к тебе никакого отношения!»
Конечно же, не имеет отношения! Скорее всего, у нее была куча разных проблем. Она решила одну из них, но со всеми справиться не смогла. Да и как Джеймс мог повлиять на нее — за то короткое время, что он провел с ней? Пятнадцать минут — именно столько заняла вся процедура. Да и девушка эта почти ничего не говорила. Или говорила? Он попытался вспомнить.
«Больно! О, Боже, как больно! А говорили, что ничего не почувствую!»
Это кричала она или другая девушка? Независимо от того, насколько осторожно он старался действовать, все пациентки жаловались на боль. Он успокаивал их, как только мог. Говорил им, что скоро все закончится. Иногда ему казалось, что слова эти произносит какой-то робот, который только добавляет пациентам напряжения и усиливает боль.
Иногда этот ужасный сосущий звук приходил к Джеймсу во сне. И забыть его он не может. Отвратительный, незабываемый, но необходимый, если хочешь хорошо сделать свою работу!
— Джеймс!
Моргнув, он поднял глаза — жена смотрела на него с беспокойством.
— В чем дело?
— Да ничего, — быстро ответил он. — Обычные глупые ежедневные новости.
Он сложил газету так, чтобы статейка оказалась внутри, и бросил ее на пол. Джеймс не хотел класть ее на стол. Он не хотел даже, чтобы эта газета оставалась где-нибудь поблизости. Выдавив из себя улыбку, он взял свою чашку с кофе и сделал глоток.
— Да, так что ты говорила?
Хуанита принесла завтрак: яичницу, свежевыжатый апельсиновый сок, только что испеченные кексы. Все элегантно разложено на фарфоре. Он не был голоден, но заставил себя поесть. Ему нужны были калории, чтобы завершить рабочий день; он не хотел причинять Синтии беспокойство.
Ему бы, наверное, удалось выдержать хорошую мину, если бы во дворик не вбежали дети, жаждущие поцелуев и объятий от мамочки и папочки. Джеймсу даже захотелось прогнать их обоих — его шокировала боль, которую он почувствовал, наблюдая за их играми с Арнольдом.
Синтия хохотала, глядя на их проделки. Патрисия, которую ласково называли Сверчок, восторженно скакала вокруг собаки; ее брат Тодд побежал за теннисным мячом. Подобрав, наконец, мячик, он швырнул его через всю поляну.
— Арнольд, лови!
Эту команду можно было и не произносить!
Грудь Джеймса прямо распирала любовь, когда он смотрел на своих детей. Но вместе с этой любовью поднималась и печаль; он чувствовал в сердце боль и вроде бы беспричинное горе. Он слышал смех, смотрел, как его дети играют, — яркие пятна радости в его собственном дворе… И чувствовал растущую горечь, от которой не мог избавиться, которую не мог понять. Это его подавляло…