— Извини, Денис, буквально пара минут, — извинился отец Пимен и повернулся к незнакомцу. Тот сейчас же оживился и открыл чемодан — внутри на мягкой бархатной поверхности лежали несколько блестящих панагий. Отец Пимен принялся их рассматривать, а козлобородый защебетал:
— Батюшка, вот эта, посмотрите, какая нарядная… А это — узнали? — Троеручица, такую редко встретишь.
Отец Пимен насупился — с таким лицом он обыкновенно ходил по супермаркету, приглядываясь к ценам. Я искоса глянул в чемодан и увидел рядом с панагиями ценники: 200, 300, 350, 500.
— Не волнуйтесь, батюшка, цены в долларах, а не евро, — пояснил продавец святынь.
Мне вдруг расхотелось говорить с отцом Пименом, да и вообще видеть его.
— Отец Пимен, извините, я позвонить выйду, — сказав это, я выскочил из машины и почти побежал в сторону метро.
Было чувство, словно меня осмеяли. По пути домой я проклинал себя: как я мог поверить, что эти пройдохи в рясах могут мне в чем-то помочь? безумец! — от кого я ждал чудес? «Смиренный игумен Пафнутий руку приложил», — вспомнилось мне в вагоне метро, и я рассмеялся. Да уж, приложил.
Дома я свалился от усталости и проснулся только на следующее утро. Кошмаров больше не было.
* * *
…С дорогой мне повезло — был выходной — в будни московский трафик напоминает еле ползущий конвейер консервного завода. И дело не в том, что я торопился — просто я уже несколько лет не сидел за рулем, к тому же никогда не ездил по многополосным столичным шоссе, так что в плотном потоке наверняка бы с кем-нибудь «поцеловался». Застрять посреди дороги на чужой машине без документов не входило в мои планы даже в самой их пессимистичной редакции.
Наконец вдалеке показался дом Игоря — полинявшая «свечка», возвышающаяся над большим парком, каких много на северной окраине Москвы. Раньше спальные районы вызывали у меня страх и отвращение, но потом я их полюбил — полюбил как пьяница, который на последние гроши покупает обрезок колбасы лишайной дворняге. У окраин есть своя декадентская поэтика. Здесь остывают неоновые токи города, и природа позволяет себе дышать чуть более раскованно, постанывая в истоме под капельницей теплотрасс. Здесь трава и асфальт давно свыклись со своим нездоровым соседством и лежат как старая шлюха и усталый солдат, безнадежно пытаясь в объятьях друга друга приглушить свою боль. Здесь серые многоэтажки торчат из земли, как обломки корабля, вынесенные на берег печальным монументом разбитых мечт. Здесь опоры ЛЭПов высятся словно казематы, охраняющие непонятно от кого рубежи разлагающейся империи. Здесь покрывало майи истерто до прозрачности марли, и реальность предстает в критической степени откровенности. Здесь острее всего ощущается, что человек — существо не земное, что он заброшен в этот мир, и чем больше пытается к нему привыкнуть, тем глубже и болезненней осознает его непреодолимую чуждость.