— Сорбет, а давай нырнем?
— Как тогда?
— Да!
Нам тогда было лет по тринадцать: весна выдалась жаркая, и мы решили вместо уроков пойти на реку. По дороге сбросились мелочью и купили в ларьке хлебного завода свежий батон и холодную бутылку «Красного востока». Выпив ее на четверых (со мной и Сорбетом были еще два одноклассника), мы полезли в реку, а потом кто-то предложил понырять с моста. И вот мы забрались наверх — метров семь над рекой, — выстроились в ряд, но прыгать никто не спешил. Я стоял, смотрел на своих товарищей и, хотя никогда не отличался особой смелостью, почему-то почувствовал, что должен нырять первым. Прыгать было страшно, но ведь решиться нужно не на прыжок, подумал я, а всего лишь на один шаг, и я его сделал. Конечности парализовало, душа свалилась куда-то вниз, повиснув тяжелым грузом на лодыжках, а когда ступни коснулись поверхности реки, то казалось, все тело сейчас разлетится на осколки, как сосулька, сорвавшаяся на асфальт. Но с каждым сантиметром погружения по нутру от клетки к клетке распространялось — словно влага по порам губки — блаженство. Когда я вынырнул, со всех сторон послышались всплески — товарищи, убедившись на моем примере в безопасности прыжка, браво десантировались с моста. Но я запомнил их страх и тот шаг, который отделил наши прыжки — шаг, на который было так сложно решаться и так просто решиться.
— Не охота сейчас, — сказал Сорбет.
Уговоры разрушили бы красоту и тонкость момента, поэтому я ответил:
— Ну ладно.
И допив бутылку, мы пошли назад.
Все-таки время очень травматичная штука, — размышлял я, — и уж конечно, не может оно никого ни от чего лечить, как не может плеть надзирателя вылечить угнанного на чужбину раба от тоски по дому. Жизнь земная есть плен, а время — река вавилонская. И не крутые пороги и не хищные подводные гады, а само ее течение доставляет человеку главную его боль. Время ничего не дает — только отнимает: мы всегда имеем лишь зыбкий миг настоящего на кончиках пальцев и ежесекундно растущий шлейф утерянного прошлого за спиной. И пока что-то внутри убеждает, что прошлое никуда не ушло, раз оно живо хотя бы в памяти, время педантично удаляет каждую доску моста, с которой ты едва убрал ногу — можно сколько угодно оборачиваться, смотреть назад, даже протягивать руку в туман, где ты только что был, но не пойти вспять. Ностальгия именно потому имеет такой странный сладко-горький вкус: сладостно в душе делается оттого, что событие по-прежнему доступно воспоминаниям, а значит, ушло не бесследно, и горько оттого, что оно все-таки куда-то ушло и теперь доступно