За следующие два года моего воцерковления исповедей было много, но все они смешались в один большой монолог с повторяющимся до зевоты списком грехов, за которые было стыдно не ввиду их особенной богомерзкости, а ввиду их банальности. В этот раз у меня снова был такой же список, но когда я смотрел на покаянно согбенную спину исповедующегося Игоря, то решил, что не буду доставать листок, и скомкал его прямо в кармане. Наконец настал мой черед.
— Имя напомните, — мягко, но в то же время строго произнес отец Димитрий. Конечно, имени моего он не знал — слово «напомните» было выдано авансом.
— Дионисий, — со всегдашней неловкостью назвал я свое крестильное имя.
— Хорошо, слушаю.
— Отец Димитрий, я подумал, что надо исповедоваться только в том, что действительно терзает, мучает совесть.
— Это почему же? — спросил отец Димитрий с некоторой раздраженной усталостью.
— Ну а разве наши грехи могут оскорбить Бога? Было бы кощунством так думать. Зачем же тогда все их перечислять? Бог и так их знает.
— Бог их не только знает, но и прощает еще до совершения. Зачем тогда вообще каяться? — вопрос прозвучал так назидательно, что, видимо, ответ на него не подразумевался.
— А потому что каемся мы не для Бога, а для нас самих.
— Ну конечно, для нас. И вы считаете, нам не полезно вспомнить все свои грехи? — мне показалось, что отец Димитрий уже готов прервать диалог и вот-вот попросит перейти к собственно исповеди.
— Помнить полезно, но мне кажется, нет смысла все их перечислять. Важны ведь не грехи, а сам факт раскаяния. Помните, благоразумный разбойник на кресте не исповедовал своих грехов — он именно раскаялся. Глубоко, до сокрушения духа. И первым вошел в рай. А мы все больше не вглубь, а вширь каемся.
— Это, пожалуй, так, — с пониманием вздохнул отец Димитрий, видимо, вспомнив разом все выслушанные им исповеди про заплесневевшую просфору или стакан кефира в среду.
— Знаете, я вот подумал, что даже само слово «раскаяние» — оно очень похоже на «раскалывание».
— В смысле допроса что ли? — отец Димитрий по-доброму усмехнулся, и у меня уже не было ощущения, что он хочет поскорее от меня избавиться.
— Нет, в смысле раскалывания нашей тварной, телесной скорлупы. Разве важно, какой именно мусор на нее налип? — главное, расколоть ее, совлечь с себя ветхого человека. В этом ведь смысл духовной жизни. А соблюдать какие-то заповеди и, нарушив их, бежать в церковь, чтобы отчитаться — это уже же какая-то бухгалтерия, какой-то дебет-кредит, какое-то НДФЛ, прости Господи. Или я что-то неправильно понимаю?