И был этот двадцатилетний негодяй так холоден, вежлив и строг с гимназистками, что все они поголовно были влюблены в него. Не стала исключением и прекрасная Ракель.
И так как не могла она унять свой пламенеющий темперамент в свои шестнадцать то лет, девочка стала делать математику знаки, да такие, что вскоре стоик и рахметовец Похлёбкин начинал пылать ушами, мять платок и нервно дёргаться, когда видел в коридоре Ракель Самуиловну. Но мятых платков и пылающих ушей, юной красавице было мало. Даже поцелуев украдкой ей было мало, такая вот страсть бушевала в девушке.
В общем, через некоторое время математик полностью сдался на милость красавицы и помог юной Ракель покрыть седины отца несмываемым позором, сбежав с ней в неизвестном направлении, а там уже познакомив её со своими дружками, мерзавцами-марксистами.
И все жалели дурака Самуила, ходили мимо, выражали ему скорбь и смеялись над ним за глаза, и ставили его дурость друг другу в пример. Но, слава Богу, у Самуила были ещё дети, и позор стал потихоньку забываться, и казалось уже утих, но через два года, жандармы сняли с поезда «Кишинёв — Киев» юную Ракель Самуиловну. И было при ней тысяча двести рублей ассигнациями, дамский пистолете «Браунинг», прокламации, туалеты парижские и пол пуда динамита.
Об этом узнали все. Боже мой, какой это был позор. Все опять говорили скорбь Самуилу, а за глаза спрашивали друг у друга удивлённо: Откуда! Вот откуда у девочки такие бешеные деньги? Чем таким интересным она их заработала? А Самуил получил первый свой удар, от которого слёг на две недели.
Да, Ракель Самуиловна стала на скользкий путь революции в самом юном возрасте. И эту самую революцию встретила в ссылке в Чите.
Там бы она и прожила всю свою послереволюционную жизнь с мужем — ответственным работником, да с двумя сыновьями. И в хорошей должности депутата ГубСовета. Но нет, не смогла она, просто жить, как живут другие женщины, уж больно кипучей была её натура. Не находила она себя в Чите, ни в творческом плане, ни в женском.
Не выдержала товарищ Незабудка бесконечной тайги вокруг и суровых таёжников — партизан. Поцеловала она детей на прощание и мужа, ответственного заготовителя кедровых орехов и меха, и села в поезд. Крикнула на прощание им: «Я в Москву, я скоро вернусь». И уехала, не очень-то веря в своё обещание.
А Москва шумела. Тут уже не помнили Колчака и интервенцию, даже Кронштадт уже не вспоминали. Москва жила, бурлила, и светилась электрофонарями по ночам. Тут бушевали НЭП и политическая борьба.
Все москвичи читали последние речи товарища Троцкого и отзывы на них товарища Зиновьева, и приговаривали со знанием дела: А что, задал он ему перца. И поделом. Он полемист хоть куда. С ним не забалуешь. Не Ленин конечно, но суть видит правильно.