— Рашель, Ракель?
— Ракель, Ракель! — обрадовался Ибрагим. — Точно и по отцу он её звал, по Шамилю. Рахиля дочь Шамиля.
— Ракель Самуиловна? — догадался товарищ за столом.
— Точно, точно он так её и звал, — Ибрагим даже вскочил от радости, и милиционер, тот, что стоял у двери, подошёл и положил ему тяжёлую руку на плечо, шофёр послушно сел на место. — Точно так и звал её.
— А фамилию её знаешь?
— Нет, — Ибрагим вздохнул, — по фамилии он её не звал.
— А лет ей сколько?
— Не могу сказать, молодая она. Сиськи у ней молодые, не висят ещё, а поглядишь так и не совсем она молодая. Вроде. Если глядеть не на морду — вроде совсем молодая…
— Сколько ей лет, дурак, — рявкнул товарищ за столом. — Отвечай!
— Лет двадцать семь, — захныкал шофёр, — или тридцать. Или двадцать пять. Я ж говорю, вот когда баба из деревни она всегда ясная, а городские разве узнаешь возраст, э! Накрасятся вроде и не старые… А сами старые…
Товарищ за столом его уже не слушал, он говорил в трубку телефона:
— Посмотри по книгам регистрации, прописку в городе, Ракель Самуиловна, возраст двадцать пять-тридцать пять лет. Фамилия неизвестна. Я знаю, что без фамилии будет долго, ищите.
Он положил трубку. Опять сложил руки в «молитве», молчал, смотрел на шофёра:
— Узнаешь её?
— Узнаю, товарищ, как увижу — сразу узнаю, сюртук её мама, убью её, по куску резать буду, и кушать её буду. Шалава она. Клянусь, — истово обещал Ибрагим.
— Где вы её нашли?
— У нэпмана «У Анри», что на малой Якиманке. Она с товарища Пильтуса три «николашки» золотом взяла, меньше брать не хотела. Жадная паскуда.
— Уведите его, — сказал товарищ за столом и добавил, — Чапу и Жирного ко мне.
Милиционер снова положил руку на плечо шофёра, тот съёжился и встал.
Вскоре в комнате появился мерзкого вида невысокий человек, уркаганский щёголь в лаковых сапогах, в пиджаке с отливом и в кепке. И лицо его было подстать его голосу, ехидный блин, со вбитым внутрь носом и выбитыми передними зубами. Зайдя в комнату, где сидел человек в сером, он поднял руку и поприветствовал его поднятием кепки:
— От честного жиганства, большевистскому панству, пламенный, революционный привет!
Он притопнул лакированным сапогом.
— Юродствуешь, Чапа? Ты бы бросил свои каторжные привычки, — холодно сказал человек за столом, — я ведь забуду, что мы вместе с тобой чалились, я заберу у тебя удостоверение, и отправлю тебя в ДОПРЗак, заскучал ты, я вижу, по казённой шконке и вкусной тюремной пайке.
— Обижаете, товарищ, я ваш до гробовой доски, и у меня от шконки и шломки, хребет болит и ливер пучит, — сказал Чапа, скалясь беззубо.