— А тебе завидно, что ли? — уже напрямую, а не через посредника спрашивала Ракель Самуиловна. — Или, может, тебе три червонца нужны? Нужны, да? Точно, вот тебя, деревню, что так распирало-то, три червонца! Так ты попроси — я тебе подарю.
— Да ничего мне от вас не нужно, — с брезгливостью отвечал Свирид. — Я в Первой конной…
— Да хватит уже, — вдруг заорал Буханкин. — Ты чего, Тыжных, рехнулся что ли, чего ты к ней пристал…
— Да ничего я не приставал… я…
— Да заткнись ты уже, сцепился с… женщиной, словно хабалка базарная, словно на рынке сижу тут с вами. Слушаю это всё. Enough already[18].
— А она… сама обзывалась…
— А с неё спроса нет, она женщина, а ты? Ты партиец, боец Перовой конной, КРОковец[19], а послушаешь тебя, и разве о тебе сейчас такое скажешь? Нет, не скажешь. Ведёшь себя как деклассированный элемент. Тебе дали приказ, Свирид, так исполняй, как положено партийцу и КРОковцу, а бахвалиться своими былыми заслугами перед женщиной, я считаю недостойным.
Тыжных замолчал, насупился, крутил руль. А Ракель Самуиловна снова пустила ему в спину струйку дыма. С целью провокации.
Мало того, она заметила, что повернул он направо именно к Борову переулку. И чуть не улыбнулась, даже губу чуть прикусила, как ей стало приятно, но уняться она не могла:
— Что замолчали, товарищ Тыжных, — едко спросила она, — расскажите даме о своих победах в Перовой конной!
— Прекратите, товарищ Катя, sufficiently[20], — и её одёрнул Арнольд.
А она не ответила, но весь её вид говорил, что Ракель Самуиловна успокаивается и довольна своей победой, но она опять пустила струю дыма в спину Свирида. И струя эта была победной.
Мадьяр Барто был человек неприятный, кепка на глаза, а глаза карие, глубоко посажены, смотрят на тебя словно из норы. Широкие плечи, длинные руки, пальцы скрючены вечно, словно большие гаечные ключи, все в нем неприятное, опасное. Ходит, озирается, всегда настороже. Оценивает всех кого видит своими мелкими глазками из норы, словно прицеливается. Но он был ещё не самый неприятный тип, кого могли увидеть торопящиеся москвичи на Неглинной, возле дома шесть. Рядом с ним стоял высокий, худой человек в плаще с поднятым воротником и шляпе, несмотря на летнюю жару. Да ещё и в перчатках. Был он не стар, что можно было сказать по его нижней части лица, верхнюю часть прятали шляпа и очки. А в руке он держал красивый саквояж. Мадьяр Барто имени его не знал, хотя работали они уже, считай, восемь лет, ещё с тех пор как Барто попал в русский плен под Бродами. Для всех он был просто Фельдшер, а Мадьяр был, вроде как, ассистентом. Они ждали, прячась в тени дома, автомобиля, и ждать им пришлось не долго. Вскоре автомобиль появился и остановился напротив них. Оттуда, с заднего дивана выскочил Чапа и услужливо раскрыл перед ними дверь: