Я посещал Зубова у него дома, познакомился с его женой и дочерью. Зубов любил музыку и прекрасно играл на фортепьяно. Тогда я не знал, что он был тесно связан с Варбургским институтом в Лондоне, где он печатал свои статьи по средневековью и Возрождению. Только недавно, посещая этот институт, я узнал об этих работах. Его сотрудники передали мне толстую папку работ Зубова, хранящихся в институте.
Для меня Василий Павлович готовил материалы по эстетике европейского средневековья. В частности, он переводил труднейшее сочинение – трактат Августина о музыке. Неожиданно он заболел и оказался в Академической больнице, из которой уже не вышел. Я навещал его там, он не расставался со своей работой и, завершив ее, передал мне рукопись. Это была жизнь настоящего стоика.
Работая в «Советской энциклопедии», я встретился еще с одним человеком, прошедшим ГУЛАГ. Это был Яков Голосовкер. Он обладал импозантной внешностью с роскошной седой бородой. Он имел привычку в разговоре долго молчать, пристально глядя на собеседника, прежде чем произнести фразу. Может быть, поэтому он был известен под кличкой «Совоовкер», которая, как мне кажется, не оскорбляла его. В нем было что-то от античного мифа, исследованием которого он занимался. Он талантливо пересказывал греческие мифы, вкладывая в них подчас скрытый смысл. Он придавал большое значение воображению, которое, по его мнению, поднимало поэзию и искусство на уровень научного знания.
В 1961 г. он выпустил книгу «Сказание о кентавре Хироне». В дарственной надписи он написал:
«Вячеславу Павловичу Шестакову, как напутствие на пути от Гёльдерлина к Хирону – к античному чуду, в котором страдание не захотело быть искуплением, в котором подвижник превзошел все подвиги героев, в котором ум был знанием и знание было нравственностью, и дух был инстинктом, который весь был воплощенным Разумом-Воображением».
Не надпись, а целый трактат. Голосовкер в это время издал несколько остроумных философских книжек – «Оргиазм и число», «Кант и Достоевский».
Зная мой интерес к античности, он пригласил меня к себе в холостяцкую квартиру на проспекте Ломоносова. Он сказал, что приглашает меня на «симпозиум», для чего достал бутылочку сухого вина. Потягивая его, он занимательно говорил о своем понимании античного мифа.
Очень светлые воспоминания остались у меня от встреч с Ильей Николаевичем Голенищевым-Кутузовым (1904–1969). Он вернулся в Россию после Второй мировой войны из Югославии, где, как говорят, был руководителем партизанского отряда. Он был прекрасным литературоведом, издал здесь несколько книг по итальянской литературе, в частности книгу о Данте и о средневековой итальянской литературе. Я познакомился с ним в 1961 г. В тот момент я готовил антологию и, пока в Академии художеств не появился В. В. Ванслов, где он надолго нашел себе приют, я обладал полной издательской свободой. Вряд ли Академия художеств была рада сотрудничать с эмигрантом, только что вернувшимся в Россию из-за границы, – ксенофобия была в крови у советских чиновников от культуры. Но я шел против течения. Для второго тома я заказал Голенищеву-Кутузову материалы по Италии XVII–XVIII вв. Он прекрасно справился с этой работой. И главное, работая над этим разделом, он показал положительное значение барокко для развития всей европейской культуры.