После каждого ухода мать конфузливо каялась, как маленькая девочка, подтрунивала над собой, оправдывалась, что это все нервы, что «жизнь, ты ведь знаешь, Люда, какая у меня была с отцом», и ждала, когда ее приголубит сын, когда она положит свою голову с молочными волосами на его грудь...
Харитонов попросил Людмилу, чтобы Леша, их сын-подросток, сбегал к метро посмотреть бабушку. Он знал, что она обычно во время своих надрывов любит бродить по рынку у метро, что ее утешают сырые растительные запахи, обилие смутно знакомых лиц, торговые ряды с пыльной картошкой, цветы, жизнерадостная базарная сутолока и обстоятельные восточные продавцы, что дальше метро она никуда не уйдет, а в метро она ездить боится.
Впереди была ночь. Поезд в Питер прибывал рано утром. Целую ночь, если что, Харитонов ничем не смог бы помочь своей матери.
Через час Людмила успокоила мужа: мать нашлась, звонила какая-то пенсионерка, с которой мать познакомилась на улице, и сказала, что Александра Ивановна находится у нее, что она накормила ее ужином и уложила спать, потому что та находилась в крайне растрепанных чувствах. Харитонов представил себе эту сердитую интеллигентную ленинградку, белолицую шагреневую театралку, перед которой мать вывалила свою душу, видя, что той было приятно проявлять сочувствие к сверстнице, на чью развороченную судьбу можно было поглядывать свысока. Харитонов знал, что утром мать поинтересуется, есть ли внуки у этой ахматовской женщины, на что та целый час будет повествовать о способностях своих внуков. Когда же мать вдруг спросит, какие у них глаза, ахматовская женщина подожмет губки и соврет, что у Леночки голубые, а у Стасика иссеро-зеленые в отца.
Сергей Николаевич Харитонов возвращался из командировки транзитом через Москву.
Москва стала такой сангвинической, кипящей утробой, что Харитонову захотелось вдруг в ней раствориться, как какому-нибудь хлебному мякишу в кислой среде. Раствориться и никуда не возвращаться. Харитонов замечал здесь людей, которые предпочитали инстинкту самосохранения потребность в фатализме. Харитонова молодило первобытное состояние абсолютной анонимности — ни один человек не знал его в Москве.
Все три часа, что оставались до отправления поезда, в Москве лил теплый отвесный дождь. В Питере таких перпендикулярных дождей не бывает. В Питере, смешиваясь с ветром, дождевая влага летит как попало, сразу с разных сторон и даже от самой земли. Харитонов шел в мокрых, расцвеченных сумерках по проспекту Сахарова и не знал, что это проспект Сахарова. На проспекте Мира в вестибюле одноименной станции метро он наблюдал за потоком отрешенных москвичей, пока не привлек к себе милицейский профилактический взгляд. Потом в раскисших, увеличившихся туфлях он шлепал по какому-то квашеному переулку до широкого слюдяного асфальта, до огромной каменной ели, до басурманских башенок, в универмаге на первом этаже пил кофе из пластмассового стаканчика, с удовольствием наблюдая, как быстро обсыхают штанины. Он двинулся по Краснопрудной улице прочь от вокзалов. Шел по улице Гаврикова, не зная, что она так называется. В полуподвальной кафешке смотрел футбольный матч, участниками которого были сплошь неизвестные игроки. Обессиленный, с лицом, приобретшим догадливую законченность, он побрел восвояси, издали чувствуя вонь прелых шпал. Рядом на полном ходу водяным желтым светом, как кипятком, обливались автомобили. Толпа спускалась в подземный переход. Вокзальные доходяги поворачивали свои червивые физиономии в сторону Харитонова с беспощадным интересом. Они знали, что мужчина растерян, что человек топчется на месте, что приезжего что-то удерживает здесь, что он слишком робок для Вавилона — матери блудницам и мерзостям земным.