Харитонов замечал, что особо, как-то метафизически он не нравился молодым работодателям. Тем казалось, что в его положении незадачливого и невостребованного аутсайдера пора уже научиться помалкивать в тряпочку, а не напускать на себя важность и тем более не позволять себе взгляда, полного не только снисхождения, но и провидческого соболезнования. Молодым гегемонам было не по нутру, что какой-то там доходяга смотрел на них так, словно они были не настоящими начальниками, а временно исполняющими чужие обязанности.
Харитонову было странно, что люди с хлипкими глазами невольных захватчиков, которым приходилось камуфлировать легкость добычи и отсутствие усилий многочасовыми совещаниями и деловыми обедами, так нервозно ненавидели его. Какую угрозу он для них представлял? Он не был для них даже помехой — лишь неприятным мимолетным впечатлением, меньше жирного пятнышка на галстуке. Он полагал, что, по-видимому, вся подоплека состояла в их обострившемся, рафинированном чувстве гигиены, чувстве цивилизации.
Его, Харитонова, молодость получилась восторженно близорукой и оскорбительной. Теперь, в отместку, он схлопотал чужую молодость, вполне корректную.
Блудному сыну было стыдно падать в ноги своего отца. Было стыдно самого такого никчемного отца.
Мать Харитонова работала в столовой и таскала сумки домой, чтобы прокормить способного отрока. Встречаясь с матерью на улице, он старался побыстрее увильнуть от нее, а лучше — вообще не заметить ее, не расслышать, не различить. Ему делалось особенно неловко, когда кто-нибудь из его приятелей говорил ему, что его зовет мать: «Тебя вон та женщина зовет. Это ведь твоя мать?» «Сынок», — окликала его издалека мать, любившая гордиться им, — низенькая, простодушная, конфузливая тетенька, одетая кое-как, старше своих лет, с тяжелыми продуктовыми пахучими авоськами. В одиночестве ему становилось совестно за то, что он так позорно, так неуклюже стыдился своей матери, что он вообще ее стыдился.
Уезжая учиться, юный перспективный Харитонов со знанием дела утешал свою мать: «Россия всегда прирастала рассеянием своих семей». «Вот и рассеяли, и растеряли самих себя, сыночек», — вздохнула мать.
Контора называлась «Мир воска». Текущее время с его саморазоблачающимся новоязом потомки назовут эпохой перлов.
Харитонов знал, чем все это кончится. Бойтесь интуиции — она замещает судьбу. Его полуторамесячная трудовая эпопея с восковыми фигурами завершилась элементарным надувательством. От восковых фигур, по определению, нельзя было ожидать другого — подлинности, хотя бы вороватого смущения.