Харитонов понимал, что смотреть на нее длительно было бессмысленно: она ничего не видела и суетливо реагировала лишь на блики в цокольном окне.
«У вас красивая макушка, Инесса Андреевна», — произнес вдруг Харитонов.
«Спасибо, — непроизвольно отозвалась директриса и быстро поправилась: — Как вы смеете? Я сейчас же позову охрану. Уходите отсюда подобру-поздорову».
Харитонов хотел было закатить скандал совсем не по поводу денег, а по поводу куда более серьезного преступления, но догадался, что эта его истерическая утопия будет нестерпимо смахивать на литературные постмодернистские штучки последнего времени, поэтому он только погладил Инессу Андреевну по скользкой голове, протяжно, с наставительным давлением, всей своей разлапистой пятерней, так, что директриса одеревенела.
Харитонов шел по коридору мимо бомжеватого Иосифа Сталина с настоящей трубкой, мимо Чаплина, который в другом костюме и без котелка представлял Гитлера, мимо мужеподобной Екатерины Второй в заплатанном платье на обруче, мимо Горбачева, у которого роковое пятно оказалось на другой стороне лба, мимо ехидного, краснобородого Ленина, мимо Мерилин Монро с пьяными губами, мимо охранников в форме МЧС, которые в этом офисе тоже были восковыми. У входной двери стояла какая-то синюшная, поруганная мать Тереза с носом Гоголя. На матери Терезе был поразительно знакомый синенький плащ матери Харитонова с надорванным боковым карманом, и куталась мать Тереза не в свой, известный всему миру монашеский хитон, а в ситцевый, в черный горошек, платок матери Харитонова. Вот о каком преступлении хотел было возопить Харитонов! Он хотел крикнуть директрисе-мошеннице: «Что вы сделали с моей матерью? Куда вы ее дели? Где моя мать?» В следующую секунду он сообразил, что вещи матери на кукле святой Терезы — всего лишь мистическое совпадение, случающееся порой в восковом, псевдочеловеческом мире. Харитонов принюхался к одеяниям суррогатной матери Терезы и убедился, что эти вещи его матерью отнюдь не пахнут, что они отдают секонд-хэндом и еще — невыветриваемым, болезнетворным потом Валентины, его бывшей сослуживицы, что весь этот безжизненный воск пахнет стеарином.
Было время, в молодости, когда Харитонов красоту физическую ценил за черты, за абрис, когда глубине ощущений предпочитал тесноту осязаний, теплоте кожи — гармонию стати. Он любил на расстоянии то, что к нему теперь придвинулось вплотную, до тошноты.
Он любил и свою мать, и мать Терезу. Он знал, что христиане отличаются от нехристиан тем, что любят ближнего своего, а нехристиане любят близких своих. Его продолжало тревожить, что правый карман на плащике матери Терезы и правый карман на плащике его матери были надорваны совершенно одинаково, одной рукой, что даже нитки на месте обрыва были одни и те же.