На сцене появились опрятные музыканты и вегетарианскими голосами заглушили переполох встающей с кресел публики. Руки подняли менеджеры с записными книжками, ожидая превращения в начальников отделов; ладони вознесли бухгалтеры, продавцы, агенты по недвижимости, делая ставку на чудо просперити; пальцы воздели пенсионеры и охранники, напоминая кивками друг другу о переселении душ. Дистиллированная радость булькала в сообщающихся сосудах, в москвичке Ольге Беспаловой, в рахитичном и коренастом предпринимателях.
Наконец проповедник оповестил, о чем следует молиться на будущей неделе: в понедельник — о президенте и его помощниках, во вторник — о российском бизнесе, в среду — о правоохранительных органах, в четверг — о медицине и образовании, в пятницу — об экологии страны и города.
Вдруг в передних рядах громко рассмеялся курчавый мальчик. Этот смех, показавшийся Харитонову знакомым своим баритонистым, слюнявым тембром, обратил на себя внимание и плавно качающейся паствы. Люди привыкли к гоготу, истошному и утробному, к хихиканью, удовлетворенному и умильному, — и вдруг этот резвый смех ребенка, который увидел перед собой что-то нестерпимо комичное и которого как будто вдобавок во время представления мимоходом пощекотал рыжий шапитовский клоун. Харитонов догадался о причине веселья мальчика. Ребенок смеялся над тем, что его бабушка заснула и теперь свистела носом в своем кресле. Ее растолкали, а мальчику для успокоения провели намагниченной дланью по мягкому затылку. Харитонов усмехнулся тому, что все бабушки засыпают одинаково сварливо, а просыпаются одинаково простодушно. Проповедник не преминул посулить, что старцам Господь обязательно изольет блаженные сны, потому что у старцев часто бывает бессонница. Зачем-то пригнувшись, он прошел за кулисы.
Харитонов видел, что этот тридцатилетний томительный проповедник настоящее религиозное чувство держит при себе, втайне от других, а эти нелепые мистерии устраивает, безусловно, ради денег, ради бизнеса и ради доступной веры нетерпеливых людей. Некоторые из них свою богоизбранность принимали теперь за чистую монету и несли ее к выходу с энергичной непогрешимостью.
«Хорошо, — думал Харитонов, — что Людмила чересчур эгоистична и разумна, чтобы не быть атеисткой».
Харитонов выбрал кофейню с долговязым табуретом, лицом к сплошному окну, чтобы видеть всех людей, выходящих на Невский проспект. Он любил Невский проспект за то, за что его любили всегда, — за его неизменяемость, несмотря ни на что, и, главное, за его репрезентативность. Харитонов взял большую чашку «американо», чтобы пить долго и не багровея.