Михаил Петрович ради такой победы захохотал рыхлым, неприятным самому себе смехом, выпил полстакана перцовки и закусил полоской венгерского шпика, к которой прилепил для полноты картины мокрый корнишон. Михаил Петрович любил возводить бутерброды и вообще любил всякие наслоения и напластования.
По телевизору демонстрировали таких же умников среднего звена, каким был и Леонид, в полосатых костюмах и взбитых галстуках, — коммерсантов, пахнущих даже сквозь экран дорогим тошнотворным парфюмом. «Все они на чужом ... хотят в рай въехать», — поразился своей юмористической точности Михаил Петрович, вспомнив, кстати, что Леонида за глаза нет-нет да и называли педерастом некоторые женщины, в особенности бывшая жена Михаила Петровича Надежда, которой, к сожалению, верить было нельзя ни на йоту.
Михаил Петрович переключил на канал, где показывали животных, и очень обрадовался степенному зрелищу, тем более что этими животными были не насекомые и не млекопитающие, а смертельно ядовитые, плоские и при этом совершенно не агрессивные океанические рыбы, чудовища с гадливыми и памятливыми глазами.
Михаил Петрович думал, что и сам он, наверное, если бы родился рыбой, был бы рыбой неплохой, эдаким сомом, довольно покладистым под своей корягой, когда бы его не терроризировали шустрые золотистые менеджеры подводного мира.
Он задремал, но видел, как всегда, не сон, а явь. Жизнь к нему стала возвращаться громадными прямоугольными волнами. Все цунами последнего времени Михаил Петрович одобрял как карательный знак свыше и как утешение простому, неиспорченному русскому мужику, каковым привык считать себя чуть ли не с младых ногтей.
Михаил Петрович видел сполохи Италии. Леонид во время поездки по Италии так сорил деньгами, словно это он, Леонид, был главным в их тандеме, а не наоборот. Туристической группе и в голову не могло прийти, что Леонид в то время был всего лишь заместителем у Михаила Петровича, потому что эта нарочито неразборчивая и неутомимая туристическая свора всю дорогу наливалась вином, за которое небрежно платил Леонид.
Снились Михаилу Петровичу не столько отдельные виды Италии: аристократично заплесневелые углы гостиничных номеров, тесные, опасные балкончики, исконно теплые, щербатые парапеты, старинная стерильная пыль, измельченная до марева, яркие приземистые кроны на твердом солнечном горизонте, съедобно пахнущие узкие дверные проемы, чернявый Неаполь, желтый Римини, синий Бари, дырявый Колизей, спирали коридоров Ватикана, — снилась сама праздность, сама нега, сама услужливая заграничность. Вдруг все пространство сна за мгновение подернулось какой-то осязаемой несправедливостью, словно эта несправедливость была не ощущением и не состоянием, а изъяном ландшафта, и образовывалась не она в человеке, а человек в ней.