Мелкими пакостями Михаил Петрович хотел обезоружить хлебосольное хамство Леонида: снимал на видеокамеру безобразно пьяного Леонида сомнамбулически сидящим на унитазе, с воем ползающим по комнате в спущенных брюках, испускающим пузырчатые красные слюни на белую наволочку, жующим сквозь отвратительную дрему угол своего распахнутого рыжего лоснистого бумажника. Он фотографировал растрепанного, дезориентированного Леонида перед статуей Давида на фоне грозового неба, захватывая передним планом кучу свежего конского навоза рядом с туфлями Леонида. Наконец последней итальянской ночью Михаил Петрович напрямик сказал Леониду, что по приезде домой он уволит его, что ему надоел заместитель, который ведет себя как подпольный миллионер или любовница-воровка. «Ты у меня тыришь, Леонид, что ли? Тыришь? Что ли?» — трубил напыщенным басом Михаил Петрович. Ему не мешало бы в тот момент избить Леонида, но ему никак не удавалось зацепиться в Леониде для деятельного бешенства за какую-либо особенно ненавистную или гадкую деталь. В тот вечер Леонид был болезненно трезв, а Михаил Петрович, напротив, перебрал, и Леонид ему казался и напуганным и поверженным. У Леонида лицо было без щетины, подростковое, но изможденное. Леонид умел выглядеть неприступно, благородно жалким.
После поклонения в Бари мощам святого Николая (хоть и общего с русским Угодником, но все-таки какого-то чужого) туристы-паломники в один голос заговорили о преображении Леонида (не о том, что его перекосило или что у него кровинки в лице нет, а именно о преображении, что было неприятно слышать Михаилу Петровичу). В этот день Леонид прекратил глушить вино и позеленел. Именно эту прозелень обезвоженных скул Леонида его спутники ради скоморошьего пиетета стали выдавать за симптом чуда: мол, во как, пил человек, корректно куролесил, а тут вдруг ударился лбом о раку и, нате вам, преобразился, по крайней мере осунулся и затосковал. По общему мнению, элементарное алкогольное отравление если и могло исказить облик признанного весельчака, то все-таки сделало бы это не так филигранно, не так проникновенно. Ну что ж, вероятно, осенило — выборочно и точечно. «До чего народ обнаглел! — возмущался Михаил Петрович. — Из начинающего пьянчуги божьего человека лепят!»
Однако даже Михаил Петрович не ожидал от сугубо похмельной внешности Леонида дополнительных, необъяснимых гримас. Эти комбинации из складок у губ, на переносице если и отливали светом, то свет этот казался Михаилу Петровичу каким-то темным, плотным, словно многократно отраженным. Михаил Петрович знал, что существуют люди, на которых годами и десятилетиями, может быть с самого их рождения, лежит отчетливая печать смерти. Они могут жить хорошо и долго и при этом выглядеть живыми трупами. Видя их, понимаешь, что они не жильцы на белом свете, что их дни сочтены. Таким мертвенно поблескивающим представало и лицо Леонида ветреным вечером у берега серого Адриатического моря.