...Теперь Михаил Петрович сквозь рябь мнемонической дремоты не столько разглядел, сколько почувствовал нависшую над собою мать. Ее шаги он слышал еще перед пробуждением: они подменили его собственные шаги, когда он двигался в носках по скользкому полу от проклятой ванной на сырую лоджию. На полдороге память обуглилась.
Мать пришла из большой комнаты болезненно дородная. Он вдыхал хлебный запах ее сурового нрава. Мать недовольно, нетерпеливо дышала, саркастически ждала, когда он окончательно продерет глаза. Михаил Петрович хрипло вздохнул и потянулся. Кажется, это его движение еще больше разозлило мать, а именно то, что он потянулся, как невинный ребенок, а выглядел при этом раздутым и тяжелым дядькой. Он знал, что особенно ее раздражали теперь его обвислые, сивые, с красноватыми подпалинами, кажущиеся совершенно ненужными усы.
— Что, уже полбутылки выжрал? — сняла мать бутылку со стола и сунула в карман своего фартука.
— Я стопку только, — поднял туловище Михаил Петрович.
— Обеда ему не дождаться. Что это такое, в самом деле? Глаза от водки уже заплыли, как у китайца.
— Сморило что-то.
— Вот что тебя сморило. Пьет и спит все выходные.
— Поеду на дачу съезжу.
— Поезжай, забей окна к зиме.
— Забью, если гвоздей хватит.
— У соседей, Никулиных, попроси. От меня проси: что баба Оля просит.
Вдруг мать небольно и нехлестко, но с донесшейся желчью хлопнула сына по толстому плечу. Михаил Петрович не вздрогнул, а замотал головой и не поднял голову к матери, а, наоборот, опустил к своему намокшему, закипевшему животу. Пот во время сна образовывался другой, нежели наяву, какой-то кисло-молочный, омерзительный даже для самого Михаила Петровича.
— Чего ты, мама?
— Как тебе, Мишка, не стыдно? Что ты наплел Леониду? Какие триста долларов он тебе должен? Ничего он тебе никогда не был должен. Это ты ему еще должен. Что ты все фантазируешь? Не успокоишься никак.
— Не фантазирую. Должен. Он на моем горбу...
— Слышала. Не ври. Что ты все путаешь с пьяных глаз? Это у тебя Алексеев позавчера просил триста долларов. А ты не дал. Сказал ему, что у тебя триста долларов на похороны отложены. На какие похороны? Ты кого хоронить собираешься? Меня, что ли?.. Потом Алексеев твоей Надьке звонил, рассказывал про тебя, смеялся над дураком. Я, говорит, Мишке триста долларов в гроб положу.
— Пусть положит. Я возражать не буду, — хохотнул Михаил Петрович блеющим, противным для матери смешком.
— Так бы вот и дала тебе по усам! — замахнулась мать на сына, и он сомкнул и без того набрякшие, красные, клейкие, как губы, щели глаз. — Звони Леониду, проси прощения!