Михаил Петрович покинул маршрутку копотливо. Он еще толком не ступил на землю, а мимо него уже протиснулся в салон нетерпеливый молодой человек с неравномерно оплывшим, но знакомым лицом. Это был должник Михаила Петровича Виталий. Года три назад он работал дизайнером в той же фирме, что и Михаил Петрович, и перед самым своим увольнением взял взаймы у Михаила Петровича пятьдесят долларов. Деньги он не отдал, а сам исчез. Отец Виталия, прикованный к постели инвалид, которому поначалу Михаил Петрович звонил беспрестанно в поисках его сына, наконец-то признался Михаилу Петровичу, что Виталий наркоман со стажем, — признался, вероятно, чтобы настойчивый кредитор отвязался от несчастного семейства с пониманием самых обыденных вещей, без сатисфакции.
Михаил Петрович успел бы вернуться в маршрутку вслед за своим должником, и первая его реакция была именно такой, решительной и даже экзальтированной, но какая-то внезапная щепетильная лень попридержала Михаила Петровича на низком поребрике, и маршрутка под сурдинку укатила с должником, армянином и интеллигентом. Несимметрично изуродованная физиономия Виталия тянула больше чем на пятьдесят долларов. Виталий, по всей видимости, заметил Михаила Петровича, и красные глаза Виталия на миг стали не циничными, а по-детски, смертельно напуганными. Михаил Петрович самодовольно пошел.
Теперь Михаил Петрович окончательно понимал редких праведников, которые испытывают удовольствие, прощая обиды направо и налево. «Вот и я теперь свое кровное прощаю, как говорится, жертвую», — Михаил Петрович дышал влажным, мглистым воздухом с помпезной одышкой.
Михаил Петрович наведывался к Люське на Большую Пушкарскую без графика, как бог на душу положит. Опыт ему подсказывал, что женскую природу устраивает ритмичность. Поэтому Михаилу Петровичу льстило, что Люська смирилась с его нерегулярной похотью.
Люська жила одна в вылизанной квартирке с высокими потолками, стиснутыми узкими стенами. Она дважды выходила замуж, дважды оставалась бездетной, помнила только второго мужа, Льва Абрамовича, который еще в советские времена бесследно эмигрировал в Израиль, подбросив Люське на орехи мелкие драгоценности и норковую шубу старорежимного балахонистого кроя. Камушки Люська потихоньку закладывала, шубу носила нараспашку, дома — на голое тело.
Тело у Люськи было твердое, узкобедрое, низкое, гимнастическое, без талии, с овальными припухлостями вместо грудей. Михаилу Петровичу нравились ее контрастирующие с фигурой длинные, какие-то протяжно повисающие руки и прозрачные плечи с обглоданными косточками. Ляжки у Люськи были такими ровными и такими тесными, что Михаила Петровича всякий раз эта гладкая теснота озадачивала: а есть ли между ними еще что-нибудь, или на этот раз между ними ничего уже нет, и ничего уже Михаилу Петровичу между ними, как говорится, не светит.