Несмотря на такое странно стыдливое, зябкое, эпизодически девственное тело, Люськино выбеленное лицо, напротив, пугало искушенной дородностью. Люська обязательно слегка закусывала губу и смотрела строго в зрачки, как окулист, словно человеческие глаза ее не интересовали, словно у всех людей они изначально были плоскими и непроникновенными.
Особенностью Люськи было то, что она совершенно ничем не пахла. У Михаила Петровича сложилось мнение, что женщины чуть моложе его, хотя бы на год, пахнут всегда хорошо, как настоящие молодые купальщицы, а его ровесницы или те, что были постарше, как бы в действительности приятно они ни благоухали, все-таки, казалось, пахнут отвратительно. Михаил Петрович подозревал, что Люська была старше его и старше намного, однако уличить ее в этом, исходя из своей обонятельной практики, он не мог. Даже когда Люськина испарина на вкус напоминала сладковатый хлебный квас, соответствующий душок от нее не исходил. Он понимал, что Люська пережила климакс и теперь долгие годы находится на распутье, новые пресные запахи лишь замышлялись в ее организме. Михаил Петрович помнил, что дыхание его бывшей жены Надьки превратилось в тропическое только тогда, когда Надька стала изменять ему без зазрения совести, с публично провозглашаемой правотой. «Вот, — думал Михаил Петрович, — вранье лезет через поры и воняет».
С Люськой Михаил Петрович познакомился в кафе на Невском проспекте. Было тогда такое кафе «Чародейка» в середине Невского. Михаил Петрович порой с Леонидом выпивали там клюквенную водку. Люська через столик стала кричать Леониду, что он похож на ее первого мужа, которого она только что, благодаря Леониду, особенно его профилю, ярко вспомнила, до истомы, до осязания. Люська с пьяным, но белым лицом пересела за их столик, и Михаил Петрович начал гладить ее руку поверх норки от плеча до запястья с просторным гранатовым браслетом в серебре. Люська быстро тогда перешла от первого мужа ко второму, о котором она повествовала с ироническим пиететом. Она уточняла, что перед самым своим отъездом Лев Абрамович подростковой поседевшей головой стал походить на состарившегося писателя Бабеля, когда бы тому довелось состариться. При этом она обращалась к Леониду, веря, что Михаил Петрович ни о каком Бабеле ничего знать не может. На что Михаил Петрович, уморительно тыча себе пальцем в усы, говорил, что там, где хохол прошел, еврею делать нечего, и с хриплой деланностью хехекал. «Наоборот, наоборот», — впервые за весь вечер фривольно засмеялась Люська вдруг понравившемуся ей Михаилу Петровичу.