— Папа, он на меня пялится. С длинной шеей. Давай поменяемся местами, — шепнула дочь, которая вообще шептала громко, как артистка Доронина.
Михаил Петрович обернулся и увидел двух кавказцев за соседним столиком, на вид удрученных и не нахальных.
— Это моя дочь, хе-хе, — сказал он тому, с длинной шеей и кадыком, что, не мигая, смотрел на Оксану.
— Э, отец, поздравляю, — сказал кавказец и взметнул брови на середину лба.
Эти внезапно взлетевшие брови рассмешили Оксану. Кавказцы тоже посмеялись, но скоро ушли. Они разговаривали друг с другом как будто бы на разных тюркских языках, но в унисон жестикулировали.
— Циркачи, наверное, — сказала дочь, все еще давясь мясом от смеха.
— Да, щипачи, — сказал отец, жалея, что налил дочери второй бокал вина.
Когда дочь направилась в туалет, Михаил Петрович со спины еще больше разглядел в ней родную душу. Их теперь было трое, составляющих род, — его мать, он сам и его дочь. Эту кровную связь между ними Михаилу Петровичу теперь было очень важно сознавать. У всех была не то чтобы одна и та же походка, но — общие ее составляющие. По единой траектории перемещалась тяжесть по телам. У всех в движении слоистой смотрелась спина. Как ни странно, такая же спина была и у покойного отца Михаила Петровича, словно эту спину, как в матрице, в одинаковой позе отлежали на всю жизнь. У всех похоже болтались широкие кисти рук, слегка отбрасываемые назад, и ноги, инстинктивно не любившие каблуков, церемонно выворачивались наружу. Разница сказывалась только в темпе и интенсивности ходьбы. Мать двигалась с хронической опаской, сын — с внутренней убежденностью, дочь, вопреки своему сложению, почти семенила, по-детски задыхаясь.
Оксане шли черные брюки-шаровары из какого-то шелестящего материала. Она вернулась из туалета с расстегнутым карманом на джинсовой куртке. «Проверяла, сколько я денег ей положил в конверт, — догадался Михаил Петрович. — Тактичная девочка. Сразу не стала смотреть».
— Мама эти штаны подарила, — сказала дочь.
— Хорошие. Только шумно трутся, — сказал отец.
— Ты ничего не понимаешь, папа. Сейчас так модно.
— Широкие, хохляцкие.
— Чего ты все «хохляцкие» говоришь?
— А кто мы? Мы наполовину хохлы. Дедушка-то твой — из Полтавы. Помнишь, я тебе «Сорочинскую ярмарку» читал?
— Никакие мы не хохлы, папа. Мы в Петербурге живем.
— Кто здесь только не живет... Мать как? Этот ходит, с шишкой?
— Дядя Жора? Ходит, — высоко вздохнула дочь. — Шишку ему вырезали. Он тихо приходит, я даже не слышу.
— Он всегда тихо гадил. Больше никто не ходит? Алексеев? Леонид?