В комнате, освещенной ярко, всеми лампочками в люстре, мать Михаила Петровича сидела на краешке дивана зареванная.
— Мама, что случилось? У тебя что-то болит опять? — спросил Михаил Петрович.
— Горе-то какое, сынок! — шумно, с остатками рыданья, вздохнула мать и внимательно посмотрела на сына.
«Неужели что-то с Оксаной?» — чиркнули спичкой в мозгу Михаила Петровича.
— Миша, что ты сделал с лицом? Усы, что ли, обкорнал? — спросила мать, вставая.
«Нет, не с Оксаной», — успокоился Михаил Петрович.
— Разве что-то не так, мама? — спросил он, поддерживая мать за поясницу.
— Не так, Миша. Совсем не так. Как придурок.
— Мама!
— Миша! Горе у Леонида! Сына у него убили.
— Как, мама, убили?
— Ну что, как? Не знаешь, как сейчас убивают? Надька твоя звонила, пока ты в ванной себе марафет наводил. Сказала, что убили сына у Леонида. Ой, что-то мне вступило, что-то нехорошо, — мать опять присела на диван. — Шестнадцать лет парню. Ребенок совсем, — мать заплакала невидимо, за низко опущенными веками. — Принеси мне, Миша, мое лекарство от давления. На кухне, на холодильнике.
Когда через несколько минут мать пересказала в подробностях свой разговор с Надькой (что сына Леонида, кажется, его звали Ванечка, ударили на улице по голове, что он сам все же добрался до дома, а дома ему стало плохо, что вызвали «скорую помощь», но в больнице он умер), Михаил Петрович стремительно и ясно понял, что это он убил сына Леонида, что это он сильно ударил мальчика на улице по голове, вернее, в голову.
— Поезжай, Миша, к Леониду. Может быть, чем-то помочь надо. И от меня соболезнования передавай. Скажи, мол, Ольга Федоровна не может в это поверить, — мать говорила с настоящим, прерывистым страданием, полным беспомощности и облегчения. — Теперь-то не пей, Миша.
— Я стопку, мама. Сейчас поеду. Только на работу позвоню.
То ли от того, что, пока он пил первую, а следом вторую стопки, он не выдыхал воздух, в груди у Михаила Петровича что-то разбухло, наверное сердце, и дышать было дальше страшно, невозможно, как под водой.
В памяти Михаила Петровича сын Леонида, Ваня, которого он видел однажды лет десять назад, мерцал абстрактным детским силуэтом. Михаил Петрович помнил, что мальчик при знакомстве с чужим благодушным дядей на контакт не пошел. Он деликатно тогда с куском торта удалился в свою комнату, откуда доносились писклявые сигналы компьютерной игры.
Михаил Петрович не мог вспомнить, был ли Ваня светленьким или темненьким, щуплым или рослым мальчиком. По большому счету, Михаилу Петровичу не с кем было сравнивать того паренька, которого он изо всей силы от избытка общечеловеческого негодования ударил своим огромным кулаком в голову, в издевательский капюшон. Именно этот дурацкий капюшон, этот клоунский колпак переполнил чашу терпения Михаила Петровича. Он не успел разглядеть лицо подростка. Только какая-то знакомая горькая гримаска, мелькнувшая в полутьме перед глазами Михаила Петровича, как будто подхлестнула тогда его бешенство. Теперь Михаил Петрович догадался, что точно такая же врожденно плаксивая горечь порой возникала на лице Леонида, — возникала тогда, когда Леонид затевал какую-либо особенно остроумную каверзу, когда пытался сохранить хорошую мину при плохой игре.