Квартира казалась большой, но не просторной. Михаил Петрович помнил, что она была четырехкомнатной. Даже в коридоре стояли светлые, дубовые шкафы, набитые книгами. То, что Леонид за прошедшие годы так и не сподобился сделать евроремонт, едва не вызвало у Михаила Петровича мещанскую усмешку, однако он вовремя опомнился и привел лицо в порядок. Прежними в квартире были внутренние двери, полы, светильники, только мебель местами виднелась новая, вероятно, дорогая. В передней над шкафом так и висела с новоселья виолончель. На ней до замужества играла жена Леонида Вера, которую в своих воспоминаниях о Леониде Михаил Петрович сопровождал жалостливой теплотой, не всегда искренней. Веру Михаилу Петровичу нравилось представлять жертвой беспутства Леонида.
Люди в квартире Михаилу Петровичу начали попадаться всё незнакомые, больше — женщины в темных, но элегантных платках. Мужчины в хороших костюмах здоровались кивком головы издалека. Никакой молодежи не было вообще. Ею даже здесь и не пахло. На долю секунды Михаил Петрович засомневался, туда ли он попал, несмотря на виолончель, треск горящих свечей и старушечий распев псалмов, доносившийся сквозь тихую сутолоку из дальней комнаты, — комнаты сына. Михаил Петрович решил вдруг идти на этот приятный речитатив с религиозной обреченностью. В гостиной люди в основном стояли и перешептывались. Зеркало, антикварное, которое Михаил Петрович хорошо помнил на этом месте в гостиной, почему-то было закрыто не простыней, а чересчур шикарной жаккардовой скатертью с золотистыми кистями. Михаил Петрович даже чуть не выпалил, что так, мол, нельзя, господа, надо по-простому — простыней. В проеме комнаты сына толпился одинаково траурный народ. Этот общий траур показался Михаилу Петровичу каким-то напрасно пытливым, безрассудно подозрительным. «Никто и ничего не может знать, — думал Михаил Петрович. — Никто и никогда». Сквозь мягкие спины из комнаты бил свет.
— Какой светлый мальчик был! — сказала исключительно Михаилу Петровичу миниатюрная женщина в тесно повязанной косынке, из-под которой вылезали рыжие локоны поверх неразличимых глаз. — Какой светлый!
— Можно я пройду? — попросил у нее дорогу Михаил Петрович.
— Пройдите, конечно, — ответила миниатюрная женщина, радушно посторонившись.
В комнате сына гроб мореного дерева стоял невысоко, кажется, на какой-то садовой широкой скамейке, живописно, со складками, покрытой до пола переливчатой черной саржей.
В угол комнаты сдвинули всю технику: телевизор и дисплей, повернутые экранами к стене, акустические колонки в несколько этажей и музыкальный центр, на который, вероятно, чтобы не забыть, поставили видеокамеру, приготовленную для скорых съемок. Стены в комнате были желтыми, набухавшими от электричества и слезливых язычков целого сонмища тонких свечей. Между ними, как в горящем сосновом бору, теснились три иконки. Михаил Петрович различил среди них только Николая Угодника, видимо, того, итальянского. На одной из стен красовался глянцевый плакат с футболистом, каким-то саблезубым, крашеным мулатом. Михаил Петрович понимал, что этот чертов плакат необходимо было теперь снять немедленно.