На самом деле за поминальным столом Слава Сомов, Николай Сергеич, Неелов, Овсянников, Верочка, Пахомов, Карасев угощались без смака ломтиками полукопченой кисловатой колбасы, адыгейским обветренным сыром, отварной картошкой и тусклой водкой, купленной неумелой рукой.
Покойный Ручкин принадлежал к типу антисемитов-борцов, то есть к людям громогласным, цельным, упрямым, прямодушным, и поэтому его проводы поневоле носили отпечаток его жизни. В гробу он распростерся свирепый, белый, осунувшийся, с усами, которые топорщились с какой-то новой, невиданной силой. Усы как будто закостенели и напоминали вторые, наружные зубы. Смежившиеся веки у покойного оказались истрепавшимися, сквозистыми, как батист, и сквозь них были видны в желтой радужной оболочке черные кляксы зрачков. Пузо у Ручкина опало, на маленьком возвышении лежали женские, жалобные его кулачки, носы туфель были нестерпимо узкими.
Сами похороны провели шумно, с оркестром, с салютом, с ревом полусотни машин. Еле-еле подняли и поставили над свежей землей тяжелый, как любил покойник, крест. Крест усыпали, как будто подперли со всех сторон, величавыми, как гербы, венками. Стучали шашками казаки, батюшка отпевал басистой скороговоркой, как лунатик, словно не видел никого вокруг себя, поэтому наступал на ноги близко стоящим к гробу. Самое трогательное прощальное слово произнес Гена Пахомов, затмивший представителя администрации собранной в точку скорбью, закончивший эпитафией: «Отечества ревнителю, народа защитителю».
На похоронах любовница Ручкина старалась держаться у самой головы покойного, а законная жена сбивалась к середине гроба, даже отступала в толпу, за спины детей, сына-суворовца и дочери-манекенщицы. Женщины покойного Ручкина были разными, как флаги двух недружественных государств. Жена была ровненькая, черненькая, высокая, с татарскими, кроткими скулами. Любовница была молочная, сбитая, с гулкой грудью, покрытой темным гипюром, сквозь который пробивались созвездья пигментных пятен, в парике, в душистой испарине, в солнцезащитных очках.
Любовница не поехала на поминки в чужой дом на Марата, потом — в кафе. Пахомов сказал, что она поехала пить до девятого дня горькую.
Неелов от жары стал дремать за столом, и Николай Сергеич ему попенял. Неелов умылся в туалете, где незнакомый молодой человек с некрасивым лицом брызгал воду на пол и тер, стоя в луже, ботинок о ботинок, стараясь освободиться от кладбищенской грязи. У очухавшегося Неелова болела голова, и он думал, что такая же боль преследовала уехавшую любовницу Ручкина. Неелов сочувствовал ее пунцовым щекам, и розовой шее, и белым голеням, похожим на балясины с балкона дворянского гнезда. Он вспомнил признание еще живого, пьяного Ручкина в каком-то шалмане, признание прямо-таки непристойное и недостойное большого человека, какое-то подростковое, инфантильное, что у него, у Ручкина, к сожалению, небольшой член, попросту маленький, и он с этим ничтожным обстоятельством никак не может смириться. Неелову показалась странной такая откровенность, но, будучи человеком сострадательным, он утешил Ручкина тем, что и сам не ахти какой гигант в известном плане и что интерес к размеру утрачивается цивилизацией. Теперь Неелов улыбался с тем же сдержанным самодовольством, какое до недавнего времени было памятно почившему Ручкину.