— Мужики! Может, вы не будете все-таки так уж откровенно. Все-таки с вами дама, — сказала Верочка.
— Напротив. Тебя это в первую очередь и касается. Скажи, Верочка, что тебе больше нравится — обрезанный или необрезанный?
— Разумеется, необрезанный.
— Вот видите, устами русской женщины глаголет истина.
— Разумеется, необрезанный загадочнее при первом взгляде.
Карасев, безусловно, полукровка, с то и дело падающим веком, показывая книжечку «Анекдоты о евреях» Неелову, испытывал кокетливое смущение. То же самое испытывал и Неелов, когда речь заходила о том, что Россия погибает. Карасев ерзал на неудобном для него стуле, сбивался на край, стучал коленками, то есть вел себя как обескураженный злопыхатель, лишенный причины негодовать. Он смотрел на Неелова с мужественной мольбой и приводил Неелова в явный дискомфорт. Их связывала обоюдоострая неловкость. Неелов неслышно произнес:
— История с еврейским засильем напоминает мне сказку Салтыкова-Щедрина «Дикий помещик».
— Напрашивается продолжение «Дикого помещика», — принял пас Карасев.
— Продолжение уже состоялось, — сказал хитрый Николай Сергеич. — Для меня не существует еврейского вопроса, для меня существует только русский вопрос.
— По поводу русско-еврейских отношений даже Солженицына прорвало, эту валаамову ослицу распятой России.
— Чего же вы хотите, страх Страшного суда не дает покоя старику.
— Его книга и вашим и нашим.
— Простите, я русский по-розановски. Во мне гоношатся вопросы пола, России, литературной утлости, еврейства, вины перед семьей, несчастного детства, вины перед даром рождения.
— Врешь ты все, Слава. Розанов — прохвост и прощелыга. А у тебя, прежде всего, должна быть вина перед женой.
— Я знаю одного неистового антисемита, он, между прочим, еврей. Но, однако, попробуйте при нем быть антисемитом! Он это право узурпировал по заданию кагала.
— Святее папы.
— Есть люди, которым приятно быть чужими среди своих и своими среди чужих.
— Дегенераты.
— Не только.
— Один мой хороший знакомый, старый еврей, испытывающий нормальную неловкость за свою нацию, а не только гордость, чистейший человек, как Гершензон, порой всматривается в меня, как будто в поисках еврейской крови. Готовясь к встрече с ним, я как бы нарочно надеваю круглые очки, чтобы округлялись мои глаза, очки с толстыми дужками, чтобы уши больше оттопыривались. Кажется, он находит во мне нечто генетически близкое и задается вопросом: из какого же я колена израилева?
— Из тринадцатого, из протеза.
— Ха-ха.
— Я был не лишним ртом, но лишним языком.
— Это еще что?
— Это — Бродский.