«Дома останется лечь и ждать, — думал Андреич. — Не будешь ты ждать — вскочишь как миленький. Неизвестно, сколько еще времени тебе быть одному. Что, если до самого конца, до предела, до окоема впереди?»
Он доехал до конечной станции, до «Дыбенко». Он любил ходить через парк, который теперь наполовину застраивался. Забавно было наблюдать, как разошлись, почти касаясь друг друга, два силуэта в черных одеждах. Один и второй были длинноволосыми — священник и юноша-металлист. Невероятно, но юноша в заклепках, лицо которого было не менее сосредоточенным, чем у молодого батюшки, двигаясь, старался не раскачивать дланями, а слегка прижимал их к бокам почтительно, по-монашески.
Через парк в заросшем рве, словно в среднеазиатском арыке, ползла по-пластунски, как арестант или новобранец, худосочная местная речушка Оккервиль — дальняя родственница Невы и ближняя Охты. И цветом воды, и кроем берегов, и общей изношенностью и живучестью она походила на видавшую виды солдатскую шинель. Никакую другую питерскую речку Андреичу не было так жалко, как эту. За другие реки и каналы было кому заступаться, потому как за них было почетно заступаться — и за Мойку, и за Обводный, и за Пряжку, и даже за Смоленку с Карповкой. Какой смысл было вставать на защиту этой в общем-то отнюдь не петербургской, а какой-то заштатной простолюдинки, у которой если что и оставалось ценного, то только ее звучное, на счастье, иностранное имечко!
У Оккервили Андреич уселся на узкое поваленное деревцо. Рядом было небрежное подростковое кострище с мятыми пивными банками, пакетиками от чипсов и фисташковой скорлупой. Река была вонюча, непроницаема, но в ней барахтались как ни в чем не бывало, с благопристойным видом несколько уток-доходяг, а по глади плыли листья, сучья и свежие ветки, некоторые — с мелкими, зелеными, неизвестными плодами.
«Течет и даже на карте значится, — начал Андреич думать натурфилософски. — Вот и я такой же, с мутной, тухлой, запущенной душой. Живу и где-то значусь... Реально ли очистить реку? Конечно. Всем миром навалиться, всем окрестным людом — и очистить. И больше не гадить в нее! А вслед за рекой очистится и душа, или вместе с ней. И не гадить больше в душу и душой не гадить! К сожалению, самое трудное в наше время — вдохновить народ на добрые дела. Вон всюду дома, полные людей, жаждущих чистоты. Но чистоты всё больше для себя, для своей семьи. Неужели не понимают, что, как бы ты ни старался не наследить у себя и в себе, если нет всеобщей чистоты, если кругом грязь, все равно какую-нибудь мерзость в дом занесешь на подошвах? Остается надеяться на чудо? Завтра встану, подойду к Оккервили — ба! А вода-то в ней, в Оккервили, — новая, прозрачная, ключевая, такая, что в ней крестить младенцев можно и самим исцеляться».