— Ну, Суворов, — нетерпеливо сказал первый.
— Суво-о-ров! Нет, не Суворов, — возразил Гуммозов и продолжал смотреть второму прямо в глаза.
— Так кто же? — потерялся тот. — Что-то я вас, извините, не пойму: то Суворов, то не Суворов.
Гуммозов нагнулся и из этого положения твердым пальцем указал на погоны, которые только он один и видел под будочным козырьком.
— Вон кто генералиссимус.
Квадратные пригляделись и тоже увидели или, может быть, угадали.
— Ну, — сказал первый.
— А при чем здесь Суворов? — удивился второй.
— А при том, что он своим петушиным криком через Суворова на иного генералиссимуса по утрам намекает. Теперь понятно?
Покуда Гуммозов оборачивался ко второму, первый успел пальцем посверлить свой висок. Второй не сморгнул.
— Может, все-таки ошибаетесь? — сказал второй. — Может, и не имеет в виду?
— Бдительность, — со вздохом сказал Гуммозов. — Бдительность совсем не та. Вы комсомольцы? — внезапно переменил он тему.
— Да нет, мы члены Партии. Оба, — ответил второй за двоих. — Ну, мы поедем. Если сомневаетесь, напишите заявление. Знаете, куда?
— Напишу, — сказал Гуммозов, — напишу. Обдумываю, как получше составить. Доказательств мало, — подумал, что ничего конкретного, кроме петушиного крика, да песенки про того же петуха. Звуки. Он вздохнул и захромал к своей будке.
«Эх, члены Партии! — думал он. — В наше время...»
Сам он никогда заявления в Партию не подавал из-за незначительности своего служебного поста и всю жизнь в анкетах на вопрос о партийности отвечал, что из комсомола выбыл машинально.
А те двое со своими книжками поехали к Вечному огню. Завод был не «ящик», то есть не оборонный, и хотя выпускал большие железные конструкции, но конструкции совершенно гражданские и по форме, и по содержанию, а ехали эти двое по еврейскому вопросу, потому что некто Розенблюм рассматривался в ОВИРе как потенциальный гражданин государства Израиль, и нужно было поговорить с недавно назначенным начальником КБ об этом пока еще отечественном Розенблюме.
После обеда начальник вызвал Розенблюма в кабинет и, переминаясь с ноги на ногу и отводя в сторону фикуса фиалковые глаза, попросил последнего во время обеденного перерыва не играть с сотрудниками в шахматы-блиц.
— А что такое, Николай Иванович? Что случилось?
— Ну ты же знаешь, Аркаша. Войди в мое положение: я в этом кабинете без году неделя, и в Партию только-только утвердили кандидатом, а тут... В таких случаях... М-да.
Начальник, в общем-то, совершал героический поступок: на самом деле он по своему служебному положению должен был бы уже организовать общее собрание и на этом собрании осудить переродившегося Розенблюма, он же вместо этого ограничился сомнительным предупреждением, по существу, просьбой, и еще не знал, при какой оказии ему это лыко вставят в строку. В глубине души Николай Иванович не осуждал Розенблюма, хотя дело по тем временам было еще новое, не освоенное и в чем-то даже, пожалуй, категоричное. Не осуждали Розенблюма и другие его сотрудники, среди которых было с добрый десяток евреев, таких же бездельников, как и остальные. А Розенблюм не любил бездельников и жару и для постоянного места жительства приглядел себе государство Канаду, но он любил в обеденный перерыв играть с сотрудниками в шахматы-блиц и почти всегда выигрывал.