— Да нет, вымысел, конечно, — уже нормальным голосом сказал Петр Иванович, слетев на пол и снова превратившись в Петра Ивановича. — В жизни так не бывает. Вообще, наверное, все-таки превращение, — думал Петр Иванович. — Метаморфоза это, скорее, все-таки для насекомых.
Петр Иванович, несмотря на свою начитанность, понятия не имел о «Золотом осле».
XVI
В то утро Гуммозов, вернувшись и пребывая по своим личным делам в кухне, услышал со своего места отдаленное пение Петра Ивановича. Удивленный, потому что не в обычае Петра Ивановича было, не имея вокального голоса петь, да в особенности так громко, Гуммозов снял с пояса употребляемое вместо фартука полотенце и, вытирая им руки, промаршировал к двери. Остановился у выхода в коридор.
«По военной дороге шел петух одноногий, — во все человеческое горло распевал из своей комнаты Петр Иванович. — Шел петух одноногий, а за ним восемнадцать цыплят...»
Песня насторожила Гуммозова. Ему показалось, что в этом пении присутствует какой-то оскорбительный персональный намек. А сосед тем временем, не подозревая о прослушивании, продолжал:
«Он зашел в ресторанчик, чекалдыкнул стаканчик, а цыплятам купил шоколад».
«Вон оно что, — осенило Гуммозова. — Вот почему он по утрам кукарекает. Значит, это он не генералиссимуса, а лично меня имеет в виду».
Когда Петр Иванович с банным полотенцем на плече вышел из своей комнаты, Гуммозов виду не подал, хоть и заметил легкое замешательство Петра Ивановича, как бы Петр Иванович наткнулся на неожиданного свидетеля какого-то неблаговидного его дела, да так оно, собственно, и было. Он с подозрением посмотрел на Геннадия Никитича — не слышал ли, — но умный Геннадий Никитич и глазом не моргнул, а, напротив, приветливо поздоровался с утренним соседом. Как-то неловко прошмыгнув мимо Геннадия Никитича в ванную, Петр Иванович заперся там и, пустив душ, запел для отвода глаз совершенно другую, лирическую песню.
Выждав минуты две, за которые, по его расчетам, Петр Иванович разденется догола и тем самым минут как минимум на десять обеспечит ему безопасность, Гуммозов воспользовался этим подходящим моментом, чтобы заглянуть в комнату Петра Ивановича: вдруг удастся разведать, чем там Петр Иванович в своей комнате дышит. Не заходя к себе, прокрался он, приглушая в ушах свою тяжелую хромоту, до тумбочки со старым, трофейным еще радиоприемником «Филипс». Лихорадочно дергался, вытаскивая из кармана гимнастерки очки, нацепил их. На шкале, где на длинных волнах стояло восемьсот, а на коротких сорок один, соединяла эти числа передвижная планочка-указатель. Определять, какие именно радиоголоса на этих волнах сосед ловил, у Гуммозова времени не было, он только решил по возвращении в свою комнату эти волны для памяти записать. Шкандыбая, направился он было к дверям, но тут его внимание привлекла лежавшая на серванте небольшая белая книжечка какого-то непривычного вида. Гуммозов искусственной ногой сделал шаг в правую сторону и взял книжку. Открыв, увидел внизу левой страницы мелкий иностранного происхождения шрифт, а на правой, посредине крупно: ФРАНЦ КАФКА. «Черт его знает», — сказал про себя Гуммозов, но понял, что его сосед точно дышит чем-то не тем. А, перевернув страничку назад, туда, где ничего не было напечатано, увидел написанную шариковой ручкой фамилию Пискорский. «Молодой! — воскликнул Геннадий Никитич так, как будто голыми руками поймал какую-то редкую птицу. — Молодой! Вот он где у меня!» Это объясняло и последние сомнительные высказывания Семенкова, и отчасти его критическое кричание петухом. Однако, чтобы не быть застигнутым на месте расследования, Гуммозов поскорее выбрался из комнаты Петра Ивановича, так и не заметив при этих побочных открытиях его главной тайны — простой фаянсовой тарелочки с насыпанным на донышко просом, — а если б и заметил, все равно б ничего не понял — дедуктивные способности Гуммозова были направлены в другую сторону.