Что она еще и колется, об этом я не знала — считала, что ей и так хватает пороков. Надо же! Она не сводила своих горящих очей с Мити. Уши Митины запылали. Этот может пойти ей навстречу, как всем он идет... Потом не расхлебаешь!
К счастью, нас выручил Апоп (от каждого может быть польза!) — он вдруг резко поднялся:
— Она так нас принимает, да? Она так нас уважает, да?
Он кинулся из комнаты. Как бы из солидарности с нашим другом, мы тоже откланялись. Уходя, я обернулась. Мара вольно раскинулась в кресле, в зубах у нее зажат драгоценнейший резной мундштук из слоновой кости с воткнутой в него копеечной вонючей «беломориной».
От дыма Мара щурит один глаз и нагло, как всегда, улыбается каким-то неведомым мыслям. Вспоминает свою бурную жизнь? Наверно.
Один из бомжей, молодой и кудрявый, за все время так и не снявший пальто с прилипшим к спине окурком, сидит за старинной фисгармонией и играет Баха.
Дурдом. Мы закрыли дверь. Иногда дверь закрывается, как крышка гроба: больше мы этого не видели.
Мы вернулись в свои комнаты. Апоп демонстративно спал — естественно, на нашем супружеском ложе. Как еще он мог выразить свой протест против несправедливости и притеснения?
После Мары все здесь у нас выглядело нищенским. Мы — люди черного хода, что же делать? С парадного входят адмиралы, дипломаты. Ничего, настанет время — и мы войдем с парадного.
Неожиданно оказался зверски пьяным Гуня — пришлось оставить его на скрипучей раскладушке.
Мы с Митей легли на раздвижном кресле. Апоп дергался и крутился на кровати так, словно плясал лезгинку. Сколько силы в нем, не туда, наверно, направленной и потому гибнущей. Порой вдруг «лезгинка» обрывалась, дыхание менялось и во тьме — еще чернее ее — появлялся черный глаз.
Если захрипит сейчас, как когда-то в купе: «Сними, сними... Пусть тело дышит!» — без всякого уже разговора пойду прямым ходом в ванную и повешусь.
Хотя Апоп и молчал, лишь учащенно дышал во тьме, я не выдержала, встала и пошла — пока что на кухню. Митя пришел за мной. Мы молча курили, глядя во двор. Вьюга помыла окна. Висела огромная луна.
— Ничего... — вздохнул Митя. — Все в общем-то двигаются к добру!
— Да, но с разной скоростью, — заметила я.
— И главное — в разные стороны! — с отчаянием сказал Митя.
В комнатах Мары продолжался гвалт... «А Германна все нет»! Мы нежно поцеловались, вернулись в комнату и под храп и бульканье наших собутыльников улеглись.
Меня охватило вдруг острое желание, я стала быстро целовать Митину шею — но тут дверь в нашу комнату со скрипом отъехала... и в ясном лунном свете появилась Она. Словно не было многомесячной пьянки и, более того, долгой жизни. Сейчас она казалась юной и прекрасной — огромные глаза, кудри на плечах, тонкие, изящные руки и ноги. На ней было почти девичье серое платьице повыше колен, ажурные черные чулки и такие же перчатки.