– Знаешь, я никогда не готовил курицу в вине по-французски. Ни разу в жизни! – кричит он.
– Зато утку с апельсинами готовили, – отвечает Шерил. – Да еще и с ежевичным соусом. Вы рассказывали мне, как любите кулинарить. И обо всех этих великолепных блюдах, которые вы готовили.
Я рассказываю Шерил о нашем детстве, о том, как я возвращалась в наш муниципальный дом в Стивенидже, где в дверном проеме висели подстреленные отцом фазаны, о том, как приводила подружку в гости на чай и находила отца на кухне за приготовлением фаршированных сердечек и как он каждый вечер ходил на огород, чтобы набрать овощей на ужин. Как мы с братом ненавидели оттирать грязь с морковок и всем сердцем жаждали чистых, обработанных пестицидами, упакованных в пластиковые пакеты овощей, которые видели дома у друзей. Пока я говорю, отец то и дело забывается беспокойным сном, в своей забавной манере – рука на весу, ладонь неподвижно покоится на лбу, хотя сам он дергается каждый раз, когда локоть падает. Он стонет. Дыхание становится тише.
Когда я замолкаю, Шерил смотрит на него, потом на меня.
– Думаю, нам стоит позвать твою маму наверх, чтобы она была рядом.
Я не хочу кивать. Не хочу признавать то, что Шерил имеет в виду. Что папа вот-вот умрет. Я вижу, что его дыхание замедлилось, что он становится беспокойным, а потом – совершенно неподвижным. Но я не готова его отпустить. Не готова.
– Здесь так уютно, – говорит Шерил. – И день такой чудесный.
Занавески наполовину задернуты – от яркого света у отца болят глаза. Но я вижу, как солнце заливает небо золотом, как стая птиц, танцуя, рисует на облаках причудливые узоры. Слышу, как на крыше кричит чайка.
Папа умирает в собственной постели у себя дома, мама обнимает его, брат обнимает его, я обнимаю маму. Боли нет. Но есть достоинство. Есть комфорт. Я не могу представить себе лучшего способа уйти. У нас было достаточно времени, чтобы сказать то, что нужно было сказать, и умолчать о том, что мы предпочли оставить недосказанным. У мамы есть время посмотреть на него, а у него – на нее. Мы плачем, мы смеемся. До самой последней секунды он остается самим собой. Оказывается, у отца замечательно получается умирать. Проживать жизнь сполна – жить радостью, чувствами, прощением, правдой – этому меня учит мама. Зато отец учит меня, как следует умирать. Он уходит с юмором, достоинством и полным отсутствием страха. По мере того как иссушается его тело, его дух крепнет, и кажется, будто воздух становится плотнее.
И все же я боюсь. Я вижу, как дыхание отца замедляется и слабеет, и мне хочется оттолкнуть с дороги маму и брата и надавить ему на грудину, попытаться восстановить работу сердца, провести реанимацию, как я уже делала стольким людям до него, как привыкла делать каждая мышца моего тела. Я не могу помочь отцу. Сегодня я не медсестра реанимации. Я вообще не медсестра. Сегодня я дочь. И мне больно. Очень больно.