Палата Аарона освещена светильниками в форме звезд и месяцев, которые висят вокруг его больничной койки, а у него под подушкой спрятан дневник. Рядом висит пробковая доска, которую повесил на стену его отчим, а на ней – коллаж из фотографий, с которых глядят улыбающиеся лица Аарона и его друзей. В детских больничных палатах нередко пытаются создать атмосферу домашнего уюта. Если бы не проведенный через стену кислородопровод и медицинский отсос с толстыми прозрачными трубками, палата была бы похожа на комнату самого обычного подростка.
Мы болтаем почти как ни в чем не бывало, но, когда приходят санитары, чтобы помочь мне перевезти Аарона в анестезиологическую комнату, он вцепляется в мать.
– Не уходи, пока я не усну, – говорит он. Потом оглядывается на меня: – А вы будете там от начала до конца?
– Я буду рядом. Ты готов?
Он трясет головой – нет. Я все равно киваю санитарам, и они везут его каталку через дверной проем к выходу из отделения и дальше по коридору. Одна из санитарок, жизнерадостная молодая женщина, не переставая посвистывает. Стены раскрашены специально для маленьких пациентов: на них нарисованы животные и цветы. Мимо нас, толкая перед собой стойки с капельницами, проходят дети – кто с родителями, кто в сопровождении медсестры. Санитарка все еще посвистывает, Аарон снова трясет головой. Мама Аарона, держа его за руку, быстро идет рядом с каталкой. Я краем глаза слежу за установленным в конце каталки Аарона монитором, который показывает уровень кислорода у него в крови. Я молюсь, чтобы показатели не упали. «Не сейчас, – говорю я про себя. – Все в норме, так держать». Мне доводилось слышать истории о детях, которым становилось хуже, когда они застревали в лифте, о том, как внезапно заканчивался кислород, а врачи не могли оказать пациенту должной помощи при полной остановке сердца до тех пор, пока не удавалось отыскать лифтера. Я чувствую тревогу, но я уже научилась сохранять то самое спокойное выражение лица, которое отлично получается у медсестер. Я замедляю дыхание и движения и концентрируюсь на задаче демонстрировать расслабленный язык тела и мягкую улыбку. Как-то раз, рассказывая о том, как работа в больнице помогает медсестре набраться опыта, один из наших лекторов по сестринскому делу сказал нам, что, если пациент видит, что опытная медсестра переживает, скорее всего, это значит, что они оба уже мертвы.
Операционное отделение представляет собой лабиринт коридоров, которые заставлены каталками со стерильными голубыми простынями, встроенными дефибрилляторами и сложными наборами для коникотомии. Работающие в операционном отделении медсестры перемещаются очень быстро, их сабо тихонько поскрипывают на вымытом до блеска полу, а наполовину застегнутые хирургические халаты развеваются у них за спиной, словно мантии волшебников. Здесь бесчисленное количество подсобок с оборудованием. В одной из них медсестра стоит на коленях, держа в руках опись инструментов, которую она обязана подписывать каждое утро и каждый вечер, указывая дату истечения срока годности, количество наборов, дату заказа новой партии. В углу стоит автоклав, в котором стерилизуются инструменты, и анализатор газов артериальной крови, с помощью которого медсестра может определить, насколько хорошо анестезиолог справляется со своим делом и насыщена ли кровь пациента кислородом или же в ней полно углекислого газа. Воздух в этих запутанных, плохо освещенных коридорах кажется таким плотным, что он пропитывает память словно запах. Если прислушаться, можно услышать, как он рассказывает человеческие истории – о том, как пациенту удалили не ту почку, или о том, как выключили электричество, а резервный генератор не запустился, или о том, как пациента дефибриллировали, забыв отключить подачу кислорода, и произошел такой взрыв, что казалось, будто сработала бомба, в результате чего медсестра-анестезист получила серьезную черепно-мозговую травму, и ее пришлось отправить в отделение интенсивной терапии. Если бы только стены могли говорить.