За этим раздумьем застал его Прошка. С потухшими глазами, с плотно сжатым ртом инвалид неуклюже протиснулся в дверь, остановился у стола.
— Садись.
— Нет, Сергей Васильевич, я уж стоя.
— Что у тебя?
— Да ведь все то же… Крест для Иордани я делал.
— Знаю.
— Бревна колхозные взял без спросу.
— Бить за это надо.
— Затем и пришел. Побейте! Я хоть и беспартийный, ну, к вам: совесть грызет. Бревна я обратно приволок на место, они целые… Только виноват. Одно — что самовольничал с бревнами, другое — попу подрядился на религии заработать. А через эту Иордань люди заболели. Выходит, кругом виноват.
— Виноват, Прохор!
— Сам знаю.
— Делами надо заниматься, хозяйством, а я вот Иордань расхлебываю.
— Не говори… — Прошка шумно вздохнул, шагнул, стукнув деревяшкой о пол, потянулся к папиросам на столе. — Разреши, Сергей Васильевич. — Закурив, инвалид стал рассказывать: — Тяжелее всех Агафья… Горит вся. За ней Филатова ходит. Пришла к фельдшерице, давай, говорит, помогу. Медицина-то наша нарасхват.
— Фельдшерица да сестра — им и так дела хватало.
— Попадья подключилась.
— Как? — Перепелкин резко приподнялся и так навалился локтем на стол, что толстое стекло хрустнуло.
— Она не как попадья, а как врач. Хотя она по рентгену, но институт окончила, значит, понимает. Варнаков Тимофей диплом у нее смотрел. Ну, она помогает ухаживать.
— Ну и дела! — Перепелкин положил голову на руки, закачал из стороны в сторону.
* * *
В переднем углу избы, под иконами лежит Агафья. Желтый колеблющийся свет лампадки скользит по лицу больной, по разметавшимся волосам. Под ватным одеялом сотрясается в ознобе тело. Частый сухой кашель вырывается из разинутого рта вместе со стоном.
— Горит, как свечечка, — шепчет мать Агафьи, поминутно крестясь.
— Лампадку я потушу. — Ника тянется к синему стаканчику на медных цепочках, зажимает пламя меж пальцев.
— Зачем? — через силу спрашивает Агафья, блуждая взглядом по иконам.
— От лампадки дух тяжелый, а тебе нужен чистый воздух. Бабушка, давай пол мыть, влажной тряпкой пыль вытирать. Форточку почаще открывать надо.
Покончив с уборкой, Ника села у постели больной, стала смотреть запись на бумажке — не пора ли давать лекарство.
Болезнь Агафьи не удивила Нику, не вызвала неприязни к попу, а подняла чувство жалости к больной. Что толкнуло молодую женщину, мать четырнадцатилетнего сына, рисковать своим здоровьем? Словам Даши о том, что Агафья хотела показать себя полуголой мужикам, Ника не верила: «Не такая Агаша».
Может быть, она крестилась в угоду матери? Это казалось Нике безрассудным. Оставалось одно: внутренняя потребность Агафьи, ее желание, сила которого выше всяких страхов и пересудов.