Настроение у Нюрки так и заиграло веселостью, хотелось угодить мужу. Когда он, отдуваясь, отодвинул тарелку, она подала чай с топленым молоком и медом, спросила тем ласковым голосом, от которого сердце Прошки таяло, сладко замирая:
— В город-то когда поедешь?
Прошка подумал, ответил, позевывая:
— В субботу бы надо съездить. Может, тебе загребтилось поехать?
— Не скажу, что уж так загребтилось, а надо бы: Женьке обувки купить, тебе рубаху, мне платье.
— Поезжай. Да, лучше тебе ехать, а то в субботу собирает Венков строителей. Из города приедут водокачку ставить.
— Значит, не обманул председатель: что наобещал, то и делает.
— Выходит, так. Пока слов на ветер не бросает. Вчера все грузовики разослал: за камнем, за кирпичом, за цементом. Сейчас мало дают колхозам стройматериалов, а он как-то выколачивает. Пробивной мужик.
— Наверно, все считаются с ним: ученый.
— Может, и это имеет резон. А главное — цепкий он, пробивной… — Прошка зевнул во весь рот, карие глаза заволокло туманной слезой. — Я, Нюрк, усну на часок, потом чаю попьем.
— Ложись, отдохни. — Она сняла с кровати подушку, взбила, положила на диван. — Вздремни. А там как раз Женька из школы придет.
Прошка допрыгал на одной ноге до дивана, обнял Нюрку, ощутив под рукой гладкое, но не полнеющее тело, коротко притянул и отпустил.
— Спасибо! Что бы я делал без тебя, Нюрк?
— Другая была бы.
— Другой такой нет.
— Ну уж. — Нюрка помогла ему улечься, накрыла байковым одеялом.
Проснулся Прошка в состоянии телесного блаженства. Культя не ныла, он гладил вмятины на ней от перевязывания ремнями, и было приятно ощущать безболезненное движение крови в обрубке. Немного бродила еще усталость в руках и в пояснице.
Хотелось Прошке полежать после сна, понежиться. Настенные часы пробили три раза.
— Нюрк!.. Жень!.. Вот черт возьми! Умотались куда-то. Ну, тем более могу полежать.
Закрыв глаза, он лежал расслабленный нежной ленью, неторопливо думал о том, что хорошо лежать вот так беззаботно, сознавать свое благополучие.
Дом свой Прошка любил сызмальства. Все тут родное. Вон даже зарубки на притолоке сохранились; по ним видно, как рос Прошка до двенадцати лет. Дальше не отмечали.
Когда это было? Да и было ли? В памяти одно проступает ясно, высвеченно, а другое размывается, будто в мокром тумане…
Вспомнилось: бегал в школу, чему-то там его учили, а чему и как — выветрилось из памяти. Понятно только, что в школе научили его читать и писать. Отец решил, что пяти классов Прошке хватит на всю жизнь, и с тринадцати лет приноравливал его работать сначала в своем хозяйстве, а потом в колхозе. Был Прошка бороновальщиком, возчиком, подпаском. В межсезонье отец подрабатывал кладкой печей, таская с собой и Прошку.