Квартира Гермины пахнет кефиром, медом и смородиной. Женщина сидит в кресле, укутанная пледом, солнце в оболочке прозрачной кожи, пучки морщин и лучей. Прекрасная маленькая мама.
На прикроватном столике миниатюрная кукольная чашечка. Фарфоровые ангелы. Бог.
– Кто там? – близоруко щурится Гермина, тянется за очками.
– Это я, Тихий Клаус.
– А кто с тобой? – Она смотрит в прихожую, за его плечо. – Это Марта?
Нетерпеливый шорох сотен глазных яблок, вращающихся в гнездах за припухшими веками. Лица везде.
– Я один, – впервые он врет матери.
Становится на колени и обнимает ее.
Она удивленная, теплая.
От ее лопаток до спинки кресла ужасающая пустота.
– Я рассказывала тебе, что была в Сопротивлении?
Он качает головой и целует ее макушку.
– Не была, – говорит он устало.
Они отнимут ее – вот как они поступят. Заберут маму-ребенка и будут потешаться над ней, над перышками ее бровей и карамельными мочками ушей.
Они скажут, что она была ведьмой, берген-бельзенской ведьмой – так прозвали ее заключенные. Обер-ауфзеерин СС Герминой Хеслер.
– Мне страшно, – говорит она.
Он гладит ее и приставляет маузер к сгорбленной спине.
Он объясняет, что есть стена и мир за стеной и никто не тронет его маму, потому что его мама была солнцем.
Прижимает ее сильно-сильно.
И они перепрыгивают стену.
Яне Ждановой редко снилась еда, а отец не снился вообще. Бомбардировки, звериный гул «мессершмиттов», взломанный лед Невы. Брызги крови на мордах безразличных сфинксов. Она металась по кровати и тихонько, как сирена, выла.
– Вставай, соня, – расталкивала она утром брата.
Савва недовольно сопел и прятался под одеялом:
– Чуть-чуть еще…
– Мама завтракать зовет.
Это действовало как заклинание. Стараясь опередить сестру, он бежал на кухню, где бледная изможденная мать резала на крошечные порции хлеб.
Папы не стало в ноябре. Бабушка пережила его на неделю.
– Медленнее, медленнее, – говорила мама, поглаживая сына по отросшему ежику волос и одновременно проверяя их на предмет вшей. После Нового года мама сильно изменилась. За полтора месяца обратилась из розовощекой молодой женщины в дряхлую старуху. Но даже не это беспокоило Яну. Мама потускнела, выцвела, как старая фотокарточка, и глаза ее выцвели, и голос.
Савва уплетал вареную хряпу, почерневшие капустные листья, и подобострастно отщипывал крошки от хлебного ломтика.
– Прекрати чавкать, – цыкнула Яна.
– Вы помните тетю Тамару Кузнецову? – спросила мама, неповоротливо двигаясь по кухне, поднося детям чашки с кипятком.
Вчера она вернулась домой с керосином, но без обручального кольца.