Они радуются сиганувшему в кусты зайцу, бирюзовой бабочке, Большой Линте. Противоположный берег реки отвесный, глинистый, а по эту сторону топь и кедровник.
– Эх, с прадедом бы твоим пообщаться…
– Я думаю, из него был так себе собеседник.
– Это почему же?
– У меня в семье не любят его вспоминать. Под конец жизни он стал алкоголиком, причем буйным. Запил вроде из-за самоубийства товарища своего, писателя. Из дурдома не вылезал. Чертей видел.
Ксюша присвистывает:
– Да уж, с творческими людьми такое случается.
Илья не «творческий». Ни рисовать не умеет, ни на гитаре играть, как Витька Панов. Витька с Ксюшей на два голоса пели – заслушаешься. У Ксюши сопрано прекрасное, и стихи она сочиняла, в студенческой газете публиковали.
«Вареники дворов наполнил снежный творог, и вилки фонарей вонзились в их бока»…
– Жаль, – она вздыхает, – Витька с нами не поехал.
Ага, как же, жаль…
Домик они замечают одновременно, и мгновение обоим мерещится, что это и есть тот самый сумьях. Но на залитой солнцем прогалине обосновался простой прицепной фургончик.
Они сходят с колеи.
– Ау, кто в домике живет?
– Леший, наверное.
Илья стучит, открывает дверцы. Взгляд скользит по буржуйке, лопнувшему градуснику, по запятнанному матрасу. На полу батарея пустых бутылок из-под водки, и пахнет мочой и потом.
Ксюша дергает приятеля за рукав. К стене прицепа пришпилены глянцевые квадратики: кто-то вырезал из порножурналов фотографии женских гениталий и слепил в единый безобразный коллаж.
– Ну что, будем Лешего дожидаться?
– Я пас!
Они выскакивают из фургончика, бегут, хохоча.
– Ай да Леший!
– Мохнатеньких уважает!
За быстрыми водами Линты темно-зеленый гребень леса. Берега в осоке и тальнике. Булькает топь. Вздуваются пузыри под тиной. Торфяник ждет, когда вернутся его хозяева: кикиморы и хмыри, безглазые болотники.
Тучи гнуса жужжат над покинутым селением. Крылечки бараков утонули в жиже. Проложенная на опорах лежневка провалилась, и приблизиться к поселку невозможно, да и кому вздумается ходить туда?
В окнах темно, точно болотное месиво затопило их изнутри до потолков. Кожей ощущается недобрый взгляд, постороннее присутствие. Умолкает болтовня. Ускоряется шаг.
Гнилая ольха падает в Линту.
Илья смущенно улыбается. Надо говорить громче, шутить чаще, надо освободиться от прилипшей паутинки тревоги.
Ксюша обрызгивает себя спреем, растирает шею. Запрокинула голову, отбросила волосы.
– Чего вытаращился, Марьичев?
Глупо как, черт…
Илья отворачивается, краснея. И вздрагивает.
На опушке, которую они миновали пять минут назад, человек. Он стоит на четвереньках, грудью прижавшись к земле, выпятив ягодицы. На нем маска, плоская, деревянная, с длинным носом. И пучок лозы привязан к пояснице веревкой. И больше ничего на нем нет.