Как бы там ни было, но и самообматерившийся Голенищев и тонущие с матом на побледневших губах щихлебаловцы, не без любопытства наблюдали за стартом и полётом инородных для земной атмосферы тел.
И все они, и щихлебаловцы, которые топли как хотели, но назло себе не утопали и самообматерённый, но не поддающийся само-мату (авто-мату) Голенищев, все они, эти люди наблюдали, как, презрев ещё непознанные человеком законы гравитации, оба наблюдаемых ими тела покинули пределы земной атмосферы.
— Коля, блинище! Ты видал?! — подтолкнул локтём в бок прапорщика Патрикеев. — Как они это… Фууух!.. Жжжик!.. Вжих! Фьиють! И нет их!. А? Каково!
— Ну, прямо ты и скажешь: фьюить, жих! — заспорил Голенищев. — Всё как раз было не так, а наоборот. Не фьюить, а фьють! Быстрее, значит. Не вжих, а жик! То есть, на одну десятую секунды быстрее. Понял?
— Тебе абы выспорить. Выспренный ты какой-то, хоть и друг мне! Я бы тебе за твою неуёмную тягу к дискуссиям и звания ефрейтора не дал бы, а не то, что прапорщика.
— Ну и не давай, — обиделся Голенищев. — Я и так похожу.
К этому времени Пелагея, наконец, выбралась из взбаламученной ею речки. Облепленная донельзя речным илом и тиной, она приставила ладонь козырьком ко лбу и молчаливо вглядывалась в исчезающие среди облаков две точки, одна из которых ей до боли была знакома.
В другой руке, не оправдавшая надежд щихлебаловцев, дева сжимала пустой солдатский котелок. Односельчане же, рассмотрев в явившейся Марии Пелагею, возмущённо зароптали, сетуя на повсеместный обман, подтасовку и невозможность в связи с этим доверия к разного рода знамениям и чудесам.
— Пелагеюшка, что ж ты нас омманула? — прошамкала в ухо богатырше, шустрая бабка Пантелеевна.
— Но Пелагея, не сказав ни слова, только отодвинула локтём посмевшую раскрыть рот в её присутствии вредную бабулю.
Бабка затрусила прочь, а Пелагея только сейчас с удивлением обнаружила в своей руке предмет бесхитростного солдатского быта. Предмет от чего-то очень вонючий и с осоловевшей от этой вонючести зелёной лягушкой внутри.
— Не иначе ещё от наполеоновской армии остался, раз лягушка в едё наличествует, — определила Пелагея. — Может даже сам Бонапарт из этой лохани трапезничал. Но гарнир пахнет по-русски, а не по-французски, — рассудила псевдо дева Афродита.
И угадала. Как ни странно.
После всех этих своих мыслей Пелагея обмакнула палец в вонючий холодец, что покрывал стенки котелка изнутри и поднесла палец к носу.
Конечно, как она и предполагала, едкая смесь по части вони, как это ни странно, несколько уступала её самогону, но, тем не менее, душу выворачивающий смрад был Пелагее близок и привычен.