Сенцов оглядел друзей.
Они уже принадлежали истории — пять человек, сидевших в чужой рубке.
Они принадлежали истории, как первые люди, встретившиеся с иной цивилизацией. Но даже если бы этого не было — а на Земле ведь об этом пока ничего не знали — они все равно принадлежали истории, как люди, погибшие вне Земли, при штурме Пространства. Еще живые, они были погребены под невообразимой толщей отделявших их от родной планеты просторов, которые когда-нибудь покажутся совсем не страшными.
И все же, подумалось Сенцову, они — не капитулировавшая армия, а отдыхающие между боями солдаты.
Отдыхали бойцы… И, как обычно бывает на привалах, сперва только какое-то гудение послышалось в тишине. Сначала непонятное, оно становилось все громче и громче, потом из него возникла мелодия — это Раин напевал себе под нос старую-престарую песню.
Едва разобрав напев, Сенцов подхватил ее — так же негромко, потому что песня эта была из тех, какие поются не громкими и хорошо поставленными голосами, а тихо, чуть, может быть, неправильно и хрипловато, с тем трудно определимым качеством, которое по-русски называется задушевностью, и не может его заменить никакая школа и даже талант.
Это была песня, родившаяся в далекие годы, — такие далекие и такие близкие им сейчас; песня, в которой как бы сконцентрировалась вся романтика того нелегкого времени…
В ней пелось о двух друзьях, которые служили в одном полку — пой песню, пой… (Пой, что бы там ни было: не тебе одному пришлось нелегко!) и, несмотря на разницу характеров, они дружили настоящей дружбой (в песню вступили Коробов и Азаров: кому, как не им, летчикам, знать цену настоящей дружбе!), а потом однажды вызвал их к себе командир и приказал ехать в разные края страны (огромной страны на той далекой планете), и они ничем не выдали своей грусти при расставании («И мы не выдадим», — подумал Калве, присоединяясь к другим и напевая мелодию, хотя и не знал слов), один из них сел в автомобиль, а другой — в самолет («А нам вот… не на чем нам лететь…» — подумалось в этот миг каждому), и один из них вытер слезу рукавом, ладонью смахнул другой…
Земная песня звучала в призрачно, неправдоподобно освещенной рубке. И так неистово захотелось каждому еще хоть на час увидеть Землю — родную, суровую и прекрасную, куда бы тебя ни посылали командиры. Землю, где тоже поют, собравшись в кружок, и хорошими, родными голосами подпевают женщины.
Женщины… И эта тоже, верно, пела, провожая своего… Погоди. Погоди, погоди… Пела? Ну, конечно, она именно пела! Пела?!
И вдруг Сенцов поднялся во весь рост, глаза его засверкали.