Гильберта отрешенно сидела на носу лодки. После того как тетя Соня, поздоровавшись, чмокнула ее в щеку, она еще не произнесла ни слова. Даже на весла не попросилась, а сразу так и застыла, нахохлившись, — на голове капюшон, хотя с неба не падало ни капли, у ног дорожная сумка с вещами: она ехала к тете на остров, в птичий заповедник, чтобы провести там каникулы.
Тетя Соня гребла энергично и резко, время от времени изучающе поглядывая на племянницу — на ее безмятежное, по-детски округлое лицо, на нежный изгиб губ, в которых уже начинала проступать женственность. Гильберте шел четырнадцатый год.
Остров вынырнул из тумана как огромное древнее чудище. Тетя мастерски направляла лодку носом к течению — чтобы так быстро добраться сюда еще до того, как рассеется утренняя мгла, требовалось настоящее искусство. Он был таинственным и коварным, этот остров, он умел прятаться от людей, то окутываясь туманом, то погружаясь в темноту. Но в иные дни он представал взорам живущих на берегу так отчетливо и маняще, что до него, казалось, рукой подать и попасть туда — совсем несложное дело.
А сейчас был разлив и мостки у причала уже захлестывало водой. От плотины, стоявшей неподалеку, шел ровный и мощный гул.
…Пять лет назад я уже была здесь, на острове. Все решили тогда, что он мне не понравился, но я просто не могла не уехать. Потому что голоса, манившие меня, становились все настойчивее и громче и мне уже не хватало сил противиться им. К тому же я хотела назад, к маме.
Ее зовут Анной, мою маму. Я люблю ее, но она обманула меня, эта Анна, Анна-изменница.
Кто клятву забудет, себя погубит, сказала я ей. И она поклялась мне. Она клялась и на огне, и на воде, и на соседской черной кошке, и даже на родинке у моего левого плеча. А в довершение еще и скрепила все эти клятвы, будто печатью, своим поцелуем.
Нет-нет, так не шутят. Такие слова не бросают на ветер — просто так, смеха ради.
Эх ты, Анна, Анна-изменница! Клялась, что будешь только со мной, что никогда никого на свете не полюбишь, кроме меня.
Но ты не сдержала клятву.