— Тридцать, — гадает он. Мы идем не торопясь. — А что за рыба лежит вон на той картине возле золотого блюда, карп или линь? — сыплются вопросы. — А что такое алтарь? Для чего нужны латы? Видела ли ты раньше эту Венеру и знакома ли ты с Дюрером лично?
Его внимание привлекают группы экскурсантов. Перед Рубенсовым Меркурием и Аргусом столпились румыны. Из третьих рук, после пересадки с немецкого на русский, а с русского на французский, до них добираются наконец речи о каком-то роке, тяготевшем над жизнью юного Рубенса и бросавшем его в невероятные ситуации. Затем на нескольких языках звучит откровение: Питер Пауль был не только живописцем, но еще дипломатом, пажом и человеком. Пока я наблюдаю за этим лингвистическим экспериментом, малыш уже удалился в менее оживленные залы следующего столетия. Нечто невиданное заставляет его вернуться. Чудеса. Космонавты в галерее. Примерно пятнадцать человек.
— Пойдем же, скорее, а то они уйдут, улетят на Луну или, может быть, в Москву!
Полтора десятка монашек, в черных платьях и белых чепцах, полагая, что они одни, осаждают картины Ватто, на которых все тайное — явно и происходит средь бела дня. Звук моих шагов, несколько более твердых, чем обычно, спугнул их: через мгновение монашки-космонавты уже перед милой, доброй и невинной Шоколадницей, выражая свое одобрение мастеру, сумевшему так прекрасно передать белизну передника. Теперь малыш сам видит: монашки — не космонавты.
— У космонавтов, — поясняю я, — несколько иные костюмы.
Однако вовсе отказаться от своей идеи ему неохота.
— Может, все-таки они имеют хоть какое-то отношение к полетам в космос? — спрашивает он.
Я не возражаю. К чему излишний педантизм? Пусть так. Поразмыслив, я сумела найти и сформулировать связь между пятнадцатью необычными любительницами живописи и космическими полетами. Малыш остался доволен мною. Он ведет меня к выходу. Вниз по лестнице. Через вестибюль. Все еще моросит дождь. Миновав площадь перед галереей, мы переходим на медленный ровный шаг, который так не вяжется с погодой и в отличие от повседневной рыси и обычной ходьбы зовется «прогулочным». С мостика, что над дворцовым прудом, малыш наблюдает за карпами. Рыбий народец тихо и умиротворенно взирает из своей стихии на нас, которым сегодня приходится обитать сразу в двух смешавшихся стихиях — в воздухе пополам с водою. Малыш достает из кармана плаща булочку, крошит ее на много-много мелких кусочков, собирает их в пакетик, а затем разом бросает в пруд.
— Чтобы всем досталось, — говорит он лукаво. Быстро проглотив свою долю, карпы снова застыли в неподвижной воде. Только один опоздал. Глубоко обиженный, он уплывает.