Я читала в душе завотделом как в открытой книге, я и сама восприняла бы подобное событие не иначе, если бы речь шла об одном из моих сотрудников.
Редакторша, которой я предложила оба стихотворения, пришла в восторг главным образом от моей любовной лирики. Подозреваю, что и у этой женщины в душе таились неосуществленные желания. Она положила мою рукопись на стол главному редактору с пометкой: «Лирика эмансипированной женщины»; редактор, увидев пометку, с отвращением раздул ноздри и, не читая рукописи, начертал: «Согласен». Позже он, видимо, все же прочел рукопись, ибо редакторшу перевели в отдел «Несчастные случаи на транспорте», что нисколько не воспрепятствовало скорейшему распространению моих стихов.
О шумихе, которую подняла моя лирика, я так уж точно поведать не могу. До моего сведения дошла только вершина айсберга.
Как-то в воскресенье в конце лета мы с Робертом сидели за обедом. Он проглотил больше, чем обычно, желудочного препарата и вяло ковырял свою отбивную. Даже если у меня есть проблемы, начал он, он все-таки не видит причины делать их достоянием гласности. Эту тему он варьировал крещендо, а под конец заявил форте: это же просто наглость — обременять людей своей неупорядоченной интимной жизнью.
— Но поэты всех времен именно это и делали, — защищалась я.
— Да, поэты! — заорал Роберт. — Но ты!.. Ты же моя жена!
Мы молча сидели друг против друга, зная, что думаем об одном и том же синхронно, как все те долгие годы, пока я не начала писать стихи. Поэты прошлых веков почти все были мужчины. Их жены могли либо выступать музами, либо должны были ограждать их от тривиальной повседневности. Справлялись они со своей задачей — так слабый отблеск славы падал и на них. Однако исторически сложившегося отношения к супругу поэтессы у нас нет, и я глубоко страдала, что не могла уберечь Роберта от этого позора.
Наш сын на собственном опыте убедился, что не играть в те или иные игры вовсе не означает не иметь к этим играм никакого отношения. Мнение учительницы немецкого языка и литературы, что истинные поэты — это совесть нации, очень и очень его взволновало. Сколько он ни ломал над этим голову, он не мог уяснить себе смысла ее слов и заподозрил в них скрытую угрозу.
Хуже всего пришлось моему заву. Он оказался между молотом и наковальней. Выразит он свой протест — так признается, что стихи его задели. Промолчит — ему поставят в вину, что он терпимо относится к моему рифмоплетству.
Множество завотделами на всех уровнях ему сочувствовали. В моих стихах они видели явное предательство.