В глуши лесной, в дерев тени унылой —
Где жалоб моих не услышит никто,
Искать я стану твой образ милый
И память мою не встревожит никто.
Посмертное слово. Плач по усопшей — могло бы стоять в заголовке. Память — нет.
Варианты заголовка, проекты названия — ходишь с Х. по магазинам и прикидываешь. В этом году в продаже до сих пор сколько угодно большущих апельсинов, навелей, таких — с рубчиком. Осаждаем неведомое слово — кажется, и прикрывает-то его всего-навсего тонюсенькая пленочка, а ведь не ухватишь, не поймаешь. Типовой образец. Образцовый…
Образцовое детство, вскользь обронил Х., это было у аптеки, на углу Тельманштрассе. И все стало на свои места.
Образец, типичный пример. По-латыни — monstrum, хорошее слово, вполне для тебя подходящее. Хотя от него тянется ниточка к другому, куда менее приятному — «монстр», то есть «чудовище», «урод». И ведь таких здесь тоже встретится немало. Очень скоро, прямо сию минуту, объявится штандартенфюрер Руди Арндт. (Скотина он, скотина, и больше ничего. Так судит о нем Шарлотта Йордан.) Правда, у тебя эта скотина вызывает несравненно меньший интерес, чем те массы получеловеков-полускотов, которые — говоря в целом — по собственному опыту известны тебе куда лучше. Равно как и страх, бьющий высоко вверх из мрачной бездны, лежащей между человеком и скотом.
Один польский писатель сказал, что фашизм как идеология характерен не только для немцев, но немцы были в нем классиками.
И ты — среди своих немцев — не рискнешь, пожалуй, поставить эту фразу эпиграфом к книге. Но раз ты не знаешь точно, как они воспримут этот забракованный эпиграф — безучастно, с изумлением, возмущенно, с обидой, — то что же ты вообще о них знаешь?
Такой вопрос напрашивается сам собой.
Они что, рвутся в классики? «…были в нем классиками». Кто бы знал почему. Кто бы решился и в самом деле пожелал это узнать.
(Различают следующие виды памяти: механическую, образную, логическую, словесную, материальную, моторную.
Как же недостает здесь еще одного вида — памяти нравственной.)
А на очереди у нас теперь техническая проблема: как одним махом, без всякого перехода (нет ни фотографий, ни воспоминаний) перебросить семейство Йордан — отца, мать и дочку — из того сияющего вечера у стола в задней комнате в самую гущу событий, которые разыгрываются предположительно осенью 1933 года после обеда в новой Неллиной детской? Как добавление к Зонненплац.
Вновь сияние, и веселость, и согласие, столь благодетельные для памяти. И все же тебе не хочется вот так, ни с того ни с сего, подводить торговца провизией Бруно Йордана, нахлобучившего себе на голову синюю фуражку морского штурмовика, к кроватке его дочери Нелли, которая пробудилась от послеобеденного сна и должна приобщиться к радостному событию. Над нею сияют в блаженном неведенье лица родителей.