Архидьякон усмехнулся.
— Да, — согласился он, — пожалуй вы правы: здесь все проще, прозрачней, где-то наивней, но… не кажется ли вам, что у сказки должен быть хороший конец?
— Нет, Люциус, — ответил епископ, — иначе содержащаяся в ней мораль будет потеряна.
***
Представление закончилось, однако народ не спешил расходиться. Каждому хотелось подняться на сцену, заглянуть за растянутое там полотно и разгадать секрет только что явленных зрителю чудес. Не устоял перед таким соблазном и епископ. А последовавший было за ним архидьякон, внезапно остановился.
— Ребекка! Ребекка Эклипс, сейчас же вернись взбалмошная ты девчонка! — донесся до него сердитый женский голос.
Люциус обернулся в сторону, откуда раздался этот окрик и увидел маленькую девочку, убегавшую от какой-то не внушающей симпатий женщины.
— Ребекка Эклипс, — шепотом повторил архидьякон и на сердце у него похолодело.
А девочка тем временем проскользнула сквозь толпу и, свернув за ограду театра, скрылась из виду. Женщина, видя это, недовольно хлопнула себя по худощавым бокам, но не сделала и шагу, чтобы догнать беглянку. Зато вслед за ней, сам не зная почему, пошел Люциус.
Дневник.
Запись от 24 марта 1666 года.
Я шел следом за Ребеккой и не знал, зачем это делаю. Одного лишь взгляда на маленькую и хрупкую десятилетнюю (едва ли старше) девочку, одетую в платье из грубой серой ткани и весело подбегавшую к разным предметам, дабы поиграть их тенями, как это делалось в театре, было достаточно, для того чтобы понять: ничего плохого я ей не сделаю.
И, тем не менее, не в силах разобраться, что за чувство толкает меня сопровождать каждый шаг Ребекки своим шагом, я следовал за ней. Пока вдруг не поймал себя на странной мысли, навеянной, должно быть, виденными в театре любовью и счастьем:
«Как, наверное, здорово иметь семью», — подумал я, и сам испугался того, что посетило мою голову — голову убийцы. Но мечты о счастье не остановить, а прогонять их… так не хочется; и они продолжались:
«Как хорошо таким тихим спокойным вечером идти по улице Лондона держа за руку свое родное дитя, другую руку которого держит прекраснейшая, — ибо любимая, — женщина».
Впрочем, скоро эти светлые думы прервала с грохотом промчавшаяся позади карета. И как слова актеров в театре отражались тенями на полотне, так и мои мысли отразились тенями на освещенной фонарем этого экипажа земле. Очертания трех фигур: мужчины — мои, ребенка — Ребекки и женщины — Маргариты (ибо ни с кем другим я не мог связать это давящее сердце чувство), — растянулись по узкой лондонской улочке, почему-то дружно соприкасаясь руками.