Отец выглядел по-другому. Совершенно иначе. Его тело, обычно пышущее полнотой, дородное; лицо его, с раскрасневшимися щеками как у деревенской девки, все вдруг осунулось, обмельчало. Он стоял такой несчастный на краю могилы, что я впервые на мою память испытал к нему сочувствие и даже симпатию. Отец гордился Колином. Ведь мой брат, почти всегда все делал правильно, он очень старался делать все правильно. Даже та его, первая сигарета. Колин искренне раскаивался. Он мучился от того, что поступил дурно, от того, что не оправдал доверия отца. Тогда, он сам себе наказал двухдневный пост и постоянные молитвы. Бедный братец, над ним так довлели убогие представления нашего крохотного мира о том, как должно жить, что он был вынужден предавать себя самобичеванию каждый раз, когда совершал нечто запретное и порочное в его деформированном извращенной философией понимании добра и зла.
Несчастный Колин, он не сумел справиться с муками совести и решил наказать себя самым страшным из смертных грехов. Однако случай очень тонко подъебнул Колина — по факту, причиной смерти послужили многочисленные травы в результате случайного падения из окна.
Я многого не знал тогда. Я просто стоял у могилы и пялился на гроб. Мне нужно было швырнуть туда чертов цветок. Не хотя, через силу, я сделал это и бесцеремонно притянул к себе руку отца Джереми, на которой были одеты небольшие скромные часы. Необходимо было зафиксировать время, до минуты, до секунды, все эти столь нужные мне заметочки, зарубочки, шпаргалки памяти.
С того момента я никогда не прикасался к цветам.
Длинные ряды скамеек. Длинные ряды скамеек, готовых в любом момент принять на свои крепкие деревянные сидения задницы прожженных грешников, еще больших грешников, чем те, которые не суются в эту обитель лицемерия. Когда ты поднимаешь голову наверх, чтобы изучить, рассмотреть все эти страшные, пугающие фрески, писанные с проституток и пьянчужек, тебе вдруг становится стыдно, мелко, неуютно, хочется уйти, выбежать, исчезнуть навсегда, так как ничто, никакой страх, никакие запугивания, ни долг, ни обязательства не смогут тебя заставить служить этому богу. Ни даже горе, убивающее твоих родителей. Даже этого горе, оно слишком плоское, слишком пустое, слишком обыденное в мире, где принято держать лицо.
Мать моя стояла на коленях у алтаря, на своих жирных сальных коленках, прикрытых одним из ее добропорядочных платьев. Она молилась уже второй час. Она выпрашивала рай для Колина. Она пыталась отмолиться за его грех, не понимая, что лучше бы молила о спасении своей собственной души.