Каждый день мы просыпались в шесть утра. Я должен был тщательно помыться и расчесаться. Потом мы, не завтракая шли в церковь. На утреннюю мессу. Она начиналась в 8 утра. И целый час, мы и еще несколько человек с надеждой устремляли свои взгляды к иконам. Когда месса кончалась, люди расходились. Мы же, опускались на колени у алтаря и принимались молиться. Еще час молитвы. Матери и этого казалось мало, будь ее воля, мы бы торчали в церкви еще дольше, но так как к десяти я совсем уже не мог терпеть голода, она вынуждена была меня вести домой и кормить. Мать моя молилась исступленно, губы ее ни на секунду не прекращали шевелиться, шепот ее был громким, но таким, что не разобрать, что именно она говорит. Мне достаточно было молиться лишь первые минут пятнадцать, когда она была еще хоть сколько-нибудь внимательна. Потом же, она настолько утопала в своем божественном экстазе, что не замечала, читаю я молитву или нет. А потому я мог позволить себе пялиться по сторонам. Вы знаете, я наизусть могу пересказать вам всю это фреску, до малейшей детали. У меня было достаточно времени чтобы изучить ее настолько хорошо, что, обладай я даром живописи, я воспроизвел бы ее без единой погрешности, ровно такими же мазками, ровно такими же линиями, ровно такими же цветами. Я знал ее наизусть, я, вынужденный сидеть под ней, каждое утро, подле алтаря, со своей свихнувшейся мамашей, крепко сжимавшей мне руку. Она впивалась своими пальцами в мою ладонь так крепко, что рука у меня немела. Бедный Колин, знал бы он, что я буду расплачиваться за его желание избавиться от своих демонов, он бы так никогда не поступил.
Эти святые, с какими-то глазами, не от мира сего, устремленными вверх, с обязательно покатыми белыми плечами, в своих длинных светящихся золотом и серебром одеяниях, что они все делают тут, над моей головой? Эти вчерашние пьяницы, начинавшие день вином и заканчивавшие его чем покрепче, эти оборванцы, что они делают тут над моей головой и почему именно они служат свидетелями ежедневных покаяний всех этих грешников — немых, говорящих, хороших и отвратительных.
Мне хотелось кричать, понимаете? Мне было душно, тесно. Я хотел полной грудью вдыхать воздух на улице, там, где сейчас такие же как я резвятся в весенней слякоти, где они пачкают свою обувь и голубые сорочки, где их лица, свежие и румяные, улыбаются, кривляются, плачут. Я хотел туда, к ним, плеваться первыми травинками, выкапывать червяков и совать их в карманы девчонкам, кидаться бумажными шариками на особо скучных уроках, но блять, по какой-то злой, злой воле я был вынужден ощущать на себе взгляд этих развратных святых, прикосновения рук своей спятившей мамаши, сочувствующие взгляды остальных прихожан. Черт подери, я не ищу себя оправданий, я не хочу, чтобы вы меня жалели, я просто говорю так как есть. Так как есть, Так как есть, мать его. Имею я на это право или нет?