Мне кажется, или лица у вас слегка вытянулись? Я вижу как вы хлопаете своими глазами и брезгливо отворачиваетесь от меня. Нет уж. Слушайте меня. Слушайте меня, вы, добропорядочные и безгрешные. Слушайте меня. Я продолжу говорить. У меня есть на это полное право. Полное, мать его право.
В первый класс я пошел уже с деревянной задницей, способной выдержать какие угодно удары судьбы. Я казался себе невротебенно взрослым и матерым. Я все еще боялся отца. Но это уже был не животный инстинкт, нет, это был вполне рациональный страх перед видимой угрозой — реальной, конечной и устранимой. Я знал, рано или поздно, я поставлю этого сукина сына на место. Я понимал это своим детским неокрепшим умом. И это понимание приносило мне удовлетворение.
Я помню свой первый школьный день. Помню эти ужасно узкие штаны темно-красного цвета. Они впивались мне в задницу и мне страшно хотелось их стянуть. Кара. Моя мать. Она умилялась. Она смотрела на меня и говорила своим писклявым приторным голоском: «Милый, как же тебе идет школьная форма». Она уверяла меня, что они так и должны сидеть. И что мне некомфортно с непривычки, ведь она снимала точные мерки. Она смотрела на меня своими тупыми коровьими глазами. Она умиленно вздыхала. Она была героем сегодняшнего дня. Мать первоклассника, жена главы общества. Всем своим видом она кричала о том, что она состоялась, что она не абы кто. К ней подходили здороваться разные страшные тетки и все непременно растягивали своими наманикюренными нафталиновыми пальцами мои щеки и говорили маме, какой же я милашка, и говорили маме, какая же она молодец. Нас было всего лишь десять. Десять первоклашек. Десять несчастных идиотов, чью жизнь решили предопределить свихнутые на голову ушлепки. Нас разделили на две группы — шесть мальчиков и четыре девочки. Шесть потенциальных самоубийц. Четыре потенциальные жертвы изнасилования. И мы стояли там, в актовом зале, на деревянном возвышении, именуемом сценой, где каждое наше случайное движение сопровождалось скрипом повидавшей виды древесины, и где пару десятков восторженных глаз пялились на нас, как на одной из своих достижений. А мой отец, мой добропорядочный, благопристойный отец, в лучших общинных традициях благословлял нас перед этим важным этапом наших жизней. Да-да, именно так он и сказал.
«Благословляю вас, ведь впереди у вас один из важнейших этапов жизни». Мы слушали его и кивали. Шесть потенциальных задротов с хроническим недоторахом, четыре потенциальные фригидные дуры.
У нас у всех на груди висели значки — большие такие, белые, с надписью «С Иисусом в мир». Какой там мир, твою мать? Мы выглядели словно жертвы психологического научного эксперимента — забитые, довольные и молчаливые. Какой, мать его, мир? Когда перед нами маячила перспектива пяти унылых лет, пяти унылых комнат, одной унылой детской площадки, одной скудной библиотеки и одной, мать его, темы. Пять унылых комнат. Одна детская площадка. Одна небольшая библиотека. Одна, мать его, тема. И так пять дней в неделю. Из недели в неделю. Из года в года. Пять долгих лет начальной школы.